Альбина ЛАЗУКО
«Мы сурового времени дети…»
ВОСПОМИНАНИЯ. ХРОНИКА СЕМЬИ
Посвящаю всем родившимся до и во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. с фашистской Германией, в том числе моим родным – брату Вячеславу, его жене Любови и сестре Людмиле.
Посвящаю любимому сыну Алексею, главному помощнику в создании этого сочинения Посвящаю дорогим племянникам всех поколений – Дмитрию и Ольге, Наталье, Екатерине, Ольге и Александру, а также жене Дмитрия Людмиле, мужу Ольги Сергею и мужу Екатерины Михаилу.
Детство! Слово-то какое – лёгкое, беззаботно-весёлое, стремительное; в слове нет омрачённости, в нём ясность, светлый настрой, губы при произношении невольно складываются в улыбку. Ладно-складная ёмкость слова и в том, что в нём словно обозначены краткость и скоротечность этой волшебной начальной поры человеческой жизни. Похоже, сами дети это интуитивно чувствуют. Так, мой сын Алексей, уже ученик 1 класса, оставшийся дома по болезни, увидел из окна, как ведут детей в детский сад, и вдруг с грустью произнёс: «Как жаль расставаться с детским садиком!»
Было ли детство в общепринятом радостно-счастливом ожидании со своими важными детскими заботами у нас, детей, попавших в тяжёлый период войны? По всеобщим, вселенским законам, детям предначертано в детстве расти, как растут цветы, деревья, зайчики и волчата, даже кристаллы и дома по кирпичику тоже растут. И мы, конечно, – мой брат (Вячеслав, родился
2 августа 1940 г.) и я, Альбина (родилась 7 декабря 1935 г.) – выросли, как и другие дети войны, выросли вопреки всему. Ведь наше детство оборвалось ранее положенного времени, нам даже этого краткого периода не досталось. Слишком рано, не по возрасту, мы погрузились в утраты и лишения военного времени, в душевных преодолениях и бедах мы не успели помечтать (как, наверное, нынешние дети: «прекрасное далёко», какое ты?).
Обездоленность и безрадостное сиротство надвинулись на нас уже 22 июня 1941 г., когда вероломно, без объявления войны фашистская Германия напала на Советский Союз (СССР – так тогда называлась наша страна). В первую неделю всеобщей мобилизации наши отцы ушли из дома. И из нашего бытования тогда же исчезло слово «папа». Мне судьба выделила несколько лет детства с отцом: мне в день начала войны было 5,5 лет, а моему братику Славчику – 10 месяцев и 20 дней. В его сознании младенца не запечатлелся облик отца, и слово «папа» тоже не было осознано. Хотя через год Славчик на руках папы «пойдёт» к воинскому эшелону, увозившему бойцов на защиту Сталинграда. Этот поезд навсегда заберёт папу из нашей жизни. Я не взываю к состраданию читателя – просто жестокая правда: наш маленький мальчик, к нашему горю, не понял, что он на руках отца. И с этим – на всю жизнь, не вернуться и не вспомнить!
Начиная эти записки, я сомневалась, смогу ли я «вернуться» и войти во времена 80-летней давности, получится ли вспомнить и донести дыхание тех трудных, суровых времён. Однако во многом оказалось, что моё детское восприятие буквально «отпечатало» ряд картинок-событий минувшего, причём довольно значимых, из довоенных и военных лет с людьми, пейзажами и даже в цвете. И я с восторгом погрузилась в воспоминания о давнишнем, почти уже былинном бытовании нашей семьи на Дальнем Востоке.
Как мы оказались на Дальнем Востоке. До войны
Ещё до Первой Мировой войны (1914–1918 гг.) в этот далёкий сибирский край, на станцию Могоча (Читинская область) приехала с Полтавщины наша бабушка Феодосия Самойловна Дычко вслед за двумя своими братьями – Афанасием и Родионом по плану столыпинского переселения. На «подъёмные» деньги братья неплохо обустроились – построили себе дома, Афанасий держал постоялый двор, а Родион открыл чайную-кондитерскую (был мастером-кондитером) и бильярдную. Здесь, в Могоче 25 августа 1915 г. родилась моя мама Вера Васильевна Пономарёва, вслед, в 1916 г. – моя любимая тётя Надя (Анастасия Васильевна Пономарёва). А моё место рождения (1935 г.) – прииск Кудеча Могочинского района, куда в 1933 г. мама была направлена учительствовать. Сюда же приехал мой папа Кузьма Кириллович Пияница из Харьковской области (с. Лозовая Купянского района) после службы в армии, по путёвке ЦК комсомола для работы в золотопромышленности (затем в г. Благовещенск он прошёл обучение на счётного работника). Летом или осенью 1936 г. родители переехали в большой и перспективный посёлок Ольдой Читинской (сейчас – Амурской) области, где в 1937 г. родилась наша сестрёнка Ниночка. Папа, если не ошибаюсь, поступил на работу в контору «Золотопродснаба» Ольдойского приискового управления треста «Верхнеамурзолото», а мама – учительницей начальных классов в ольдойскую школу-семилетку. В Ольдое наша семья проживала до осени 1946 г.
Между прочим, заметим, что мама, папа и тётя Надя, тоже закончившая курсы счётного работника, – у истоков рождения новой советской интеллигенции, можно сказать, её первый отряд, соответствующий идеологии нового общественного строя. Да, у них не было гимназии с широтой образовательного процесса и иностранными языками, у них всего лишь школа с так называемым «бригадным» методом обучения и профессиональная подготовка на краткосрочных курсах. И при всём этом они стали первыми работниками умственного труда новой формации, т. е. первой советской интеллигенцией. Сегодня мы можем говорить уже о четвёртом поколении, занятым интеллектуальным трудом в нашей семье. Конечно, мы не забываем мощный ум математика Людмилы – мамы трёх девочек, но, если посмотреть пошире, то можно сказать, что дипломы Высшей школы экономики Наташи и Оли в истоках своих начинались за счётными конторскими столами Кузьмы Кирилловича и Надежды Васильевны в далёких 1930-х гг. Думается также, что наш отряд инженеров-литмовцев (ЛИТМО закончили сын Вячеслав, внук Дмитрий и правнук Александр) и инженерия Людмилы Бельмус «помнят» начало семейных профессий того времени. Наконец, зачинателем моих гуманитарных занятий, моего сына Алексея и внучатой племянницы Екатерины является учительница 1930-х–1940-х гг. Вера Васильевна Пономарёва. Словом, в семье – приоритет умственного труда, и врачи – мама Любовь и дочь Ольга – в этом же круге, а их внук и сын заинтересовался темой искусственного интеллекта. Развитие интеллектуальных и духовных начал накапливается из поколения в поколение. Недаром А. С. Пушкин («наше всё») гордился своим многовековым дворянством.
Из довоенной жизни помню, как поначалу в Ольдое мы жили в маленькой комнатке, где стояли 2 детские кроватки с яркими сатиновыми ковриками на стене (мне нравились пышные цветы на бордовом фоне). Обиход был очень простым: сундук, стол, кровать родителей, табуретки. Вспоминаю, как кто-то из родителей ставил меня на табуретку, и я декламировала стихи, как меня учили – «с выражением». Поразительно, как родители из такого «далёка» предугадали мою будущую «говорящую» профессию искусствоведа (лектор-экскурсовод). Запомнилось, как мама старалась украшать маленькую комнату: она застилала постель красивым белым кружевным покрывалом, купленным в Харькове, куда летом 1936 г. со мной, 9-месячным грудным ребёнком, родители смело отправились в гости к родному дяде Арсению (родители папы и многие члены семьи умерли во время страшного голода 1932–1933 гг.). Дядя Арсений был ответственным работником на Харьковском тракторном заводе (мой папа некоторое время трудился там слесарем; в сентябре-октябре 1941 г. завод эвакуируют вглубь страны, и вскоре он станет танковым). Ещё сохранилось в памяти, что где-то летом 1939 г. я заболела скарлатиной и меня вместе с какой-то женщиной (няней?) положили в больницу. Она почему-то спала со мной на одной кровати; помню её длинную застиранную рубаху. Однажды меня пришли навестить папа, мама и Ниночка. Они стояли у окна снаружи, а я смотрела на них из палаты. До сих пор перед глазами этот семейный портрет «в оконной раме». Мама была в красивом вискозном костюме цвета бордо, Ниночка запомнилась ореолом светлых пушистых волос. К концу лета Ниночка заболела и осенью 1939 г. умерла от менингита.
У нас с Ниночкой были няни-бабушки, поскольку мама-комсомолка (кстати, носила красную косынку – символ энтузиазма молодёжи) работала в 2 смены в школе, а вечером вела Ликбез (ликвидация безграмотности) для взрослых. Помню нашу одежду: двух дочек одевали одинаково – сине-фиолетовые пальтишки, голубоватые шапочки и шарфы с кисточками. Однажды мы гуляли; няня куда-то отошла, а я увидела лестницу на чердак. И тут, наверное, впервые проступило моё пристрастие узнавать что-то новое, куда-то взбираться, подниматься, т. е. действовать. Я взяла Ниночку за руку, и мы пошли вверх по лестнице. Когда мы прошли почти половину, нас, обомлев, увидела и буквально спасла тётя Маруся Малясова (была в вязанном крючком красном берете). Помню также, как мы шли с няней по улице, и вдруг на нас с лаем набросилась собака и укусила Нину в щёку. К моему ужасу, ручьём хлынула кровь. Тогда няня склонилась над Ниночкой, что-то пошептала – и кровь остановилась. Потрясение! Меня поразило, что щека стала бледной-бледной, но кровь больше не текла.
Известно, что в начале 1930-х гг. на Дальний Восток ссылались из центральных районов страны так называемые раскулаченные. Большевистская власть почему-то жестоко расправлялась с работящими, хозяйственными людьми, ломая, можно сказать, хозяйственный хребет народа (в начале 1960-х гг. мы начнём покупать пшеницу за рубежом). Согласно донесению ОГПУ, в мае 1930 г. на станции Ольдой выгрузили из эшелона несколько сотен семей из европейской части страны. Ссыльных крестьян доставляли в посёлок неоднократно, откуда они отправлялись на ближние и дальние прииски, а кто-то мог остаться и в самом посёлке. В Ольдое приехавших называли «вербованные» или «раскулаченные». Как показала жизнь, они были трудолюбивыми, умелыми, приспособленными к жизни в любых условиях (говорили, что пшеницу на вечной мерзлоте выращивали).
Возвращаясь к жизни в маленькой комнате, вспоминается, как рано утром, когда все мы ещё спали, вернулся папа. Оказалось, он был призван на первую в своей жизни войну – сражение с японско-манчжурскими войсками возле реки Халхин-Гол (май – сентябрь 1939 г.). Я проснулась от громкой маминой радости и увидела папу сидящим на табуретке. Он вернулся с не состоявшейся для него войны. Но его главная, роковая война, жесточайшая в истории, неотвратимо приближалась, как и конец моего счастливого детства. Ещё помню, как однажды утром папа собирался – надевал сапоги, серый пиджак, кепку и с поселковыми мужчинами уходил в тайгу искать знаменитых лётчиц – Гризодубову, Осипенко, Раскову, совершивших вынужденную посадку во время беспосадочного перелёта из Москвы на Дальний Восток 24–25 сентября 1938 г. Точного места их посадки не знали, поэтому искали на обширной территории Дальнего Востока, привлекая местное население. Потом выяснилось, что героический женский экипаж приземлился намного восточнее Ольдоя – невдалеке от Комсомольска-на-Амуре.
Мне вспоминается, что где-то к концу 1939 г. нас поселили в большом классе бывшей школы (в посёлке к тому времени построили новую). Ольдой разрастался, строился, провели электричество. В этом же здании (другой вход) жил директор школы Николай Константинович Магницкий (его сестра Евгения Константиновна была с 1943 по 1946 гг. моей первой учительницей). В нашей части здания был большой коридор с печью и ещё одна комната слева от входа, где жила тётя Паша Зарецкая (портниха) и её муж-милиционер. У тёти Паши мама и моя родная тётя – сестра мамы Надежда – шили платья и юбки. Позже, в войну, когда в магазинах было пусто, тётя Паша также многое нам шила.
Бывшая школа, где мы жили, стояла близко к реке Малый Ольдой (приток Большого Ольдоя, а Ольдой – Амура), которая очень петляла и словно обнимала подковой посёлок с трёх сторон, затейливо вилась вокруг него. Берега – то гористые, то пологие, с очень тёплой водой в заводях и тёмной холодной глубиной у гор. Я помню страшное наводнение ближе к осени (1939 или 1940 г.), когда летом растаяли снега и ледники на горных хребтах. Мы ходили смотреть, и мне врезалась в память совершенно поразившая меня абсолютно нереальная, мистическая картина, словно написанная неким фантастом-декоратором: по реке плыли целые дома, с крышами, дверями и даже занавесками на окнах. Словно кто-то построил сюрреалистический посёлок на воде…
Бывший класс, где мы поселились, поделили на 2 части, на дощатую перегородку повесили карту мира, и я с любопытством её рассматривала. Мне досталась самая большая комната, где стоял обеденный стол. Мама по мере сил украшала наше жилище, любила рукодельничать, повесила тюлевые занавески на окна, а двери украшали вышитые ею шёлком льняные «драпри» (так мама называла дверные занавеси). Я их до сих пор храню. В это наше жильё в августе 1940 г. (я хорошо запомнила этот день) папа привёз на телеге (больницу построили далеко в лесу) маму с крошечным моим братиком Славой. Нас опять стало четверо. Назвали брата, как мама говорила, в честь Вячеслава Михайловича Молотова, министра иностранных дел СССР и одно время Председателя правительства СССР. Славчика, как куколку, завёрнутую в одеялко, положили на мою кровать, и я сразу захотела посмотреть на эту, как мне казалось, новую куколку и чуть было не прилегла на братика. У меня тогда была кукла с закрывающимися глазами, подаренная маминым сводным братом дядей Гришей Тесля, приезжавшим к нам в гости из Могочи. В бывшей школе мы жили до 10-11 июня 1941 г., то есть почти до начала Великой Отечественной войны.
Что я ещё помню из своего довоенного детства, хоть и укороченного по времени, но счастливого – как и положено, с папой и мамой, со всеми, насколько возможно в отдалённом посёлке, детскими радостями этой поры жизни. По воскресеньям мы с папой уходили на реку рыбачить, уезжали на велосипеде в окрестности (запомнилось, как однажды наехали на столб), на Пригородное (хозяйство, где, кажется, выращивались овощи). Иногда переправлялись на другую сторону реки Ольдой, которая так изящно кружила и на которой весёлые перекаты сменялись тёмной опасной глубиной. По воскресеньям мы с папой иногда ходили обедать в столовую, где я почему-то неизменно заказывала гуляш (остренькое?) и что-то вроде мороженого с вкусным печеньем по краям. Как все дети, я гуляла зимой у дома, часто одна (близко, поэтому казалось, что безопасно). Однажды меня, одетую в голубое бархатное пальто и бархатный капор с яркими лентами, заметили гулявшие неподалёку гуси. Заинтересовавшись мной, птицы подошли ко мне и с гоготом начали клевать мою одежду. Я – кричать, из дому вылетела раздетая мама и полотенцем стала стегать гусей. Кажется, я испытала не осознанное тогда потрясение: такая непонятная мне, маленькой, ещё неизвестная мне, нежданная вражда от таких красивых, с гибкой линией силуэта, с горделивыми головами, с яркими клювами существ неопасного белого цвета. И красивое может быть злым, коварным и опасным? Уже в раннем детстве я столкнулась с тем, что бывают и «цветы зла».
В моём детстве позже случилась менее опасная встреча с гусями. Наверное, это было лето 1940 г., когда папа по служебным делам поехал в районный центр Сковородино и взял меня с собой. Я впервые оказалась на настоящем поезде. До этого я издалека (железная дорога была построена за рекой у подножия скалы) видела маленькие, словно игрушечные, зелёные или коричневато-бордовые вагончики. Эти маленькие, укатывающие вдаль вагончики, меня завораживали, казались воплощением чего-то недостижимо-мечтаемого. И я решила, что эти вагончики и есть «Москва» (видимо, в доме часто произносили это слово). Впрочем, я побывала в Москве ещё во младенчестве (напомню, родители меня, 9-месячного грудного ребёнка, повезли в гости в Харьков к дяде Арсению по железной дороге с пересадкой в Москве).
Так вот, по приезде в райцентр папа ушёл в контору, а меня оставил у знакомой. Накануне ночью прошёл большой дождь, и неподалёку от дома образовалась огромная лужа, у которой собралось множество горделивых белых гусей. Я осторожничала, не отходила от крыльца, держалась от них подальше, уже с опаской посматривая на таких красивых, но, как оказалось, коварных птиц. Сегодня, погружаясь в своё довоенное детство, я удивляюсь, как раз за разом моя память выдаёт, извлекает из своих глубин запечатлённые в эти дальние годы как яркие, значительные, так и совсем обыденные эпизоды нашего семейного бытования.
В эти годы многими ощущалось, что растёт международная напряжённость и дело идёт к большой войне. И у нас в семье тогда произошёл знаменательный разговор, определивший наш способ существования в военное время. Сам факт этого разговора я не помню, поэтому привожу его по словам мамы. Однажды папа принёс газету «Правда» с фотографией, если не ошибаюсь, «Риббентроп в кабинете Молотова» (это могло относиться к событиям августа 1939 г.). Папа почему-то произнёс: «Это война». И, не особо посвящая в свои дела жену, начал всерьёз готовить семью к жизни в условиях войны, которая, как ему казалось, была совсем близко (он мальчиком пережил на Харьковщине Первую Мировую и Гражданскую, а родители умерли от голода в 1933 г.).
Ближе к осени 1940 г. папа по своей «программе» подготовки семьи к войне (откуда знал?) привёл, к удивлению мамы, за поводок корову. Мама сперва не соглашалась – и так было непросто со всем управиться. Мы назвали корову Беляшка (она была в основном белая с чёрными пятнами). К зиме 1940–1941 гг. у неё появился телёнок. И вот, когда однажды в квартире мы остались втроём – я, братик грудного возраста (около 6 месяцев) и телёнок, привязанный где-то на кухне верёвкой к стене, – телёночек, к моему ужасу, освободился от привязи и начал громкий скок из кухни в комнату и обратно. Меня охватил страх. У телёнка странный, незнакомый мне взгляд: он вроде бы смотрит на меня, но как бы не замечает. Жутко! Передо мною что-то потустороннее, непонятное и, я решаю, очень опасное. Забегаю в родительскую комнату, где в кроватке лежит мой братик, хватаю его (он в одной распашонке) и вместе с ним залезаю под кровать родителей. Как-то сообразила, что телёнку там не пролезть. Сколько мы лежали на холодном полу – не знаю, но вот откуда-то вернулась тётя Паша Зарецкая и «спасла» нас. Славчика – быстро под тёплое одеяло уложила.
К лету 1941 г., опять никому ничего не говоря, папа купил избу (точнее, небольшой домик) с участком. Он располагался на другом конце посёлка, на краю ровной местности (адрес – Нагорная ул., 11). За домом (на запад) был спуск до высохшего болота в бывшей пойме реки, с мягкими высокими кочками, по которым я любила, помню, скакать босиком. Уходящая вниз горка стала нашим огородом, где я начала работать с раннего детства – поливала, окучивала, полола, собирала овощи и т. п. Важно, что дом был куплен с уже посаженным огородом и даже с поросёнком Борькой, так что первую военную зиму 1941–1942 гг. мы встретили со своими съестными припасами (картошкой, капустой, морковкой и т. п.). К слову сказать, огороды были у всех на участках, а вот сада в Ольдое не было ни у кого: климат не позволял.
В новое, менее обширное, но зато своё жильё мы переехали 10–11 июня 1941 г. И в эти последние мирные дни мы даже успели, по сложившейся у людей тогда традиции, устроить отдых «на природе». В дальнем правом углу нашего огорода (северо-запад) прежние хозяева оставили небольшой кусочек леса (не раскорчевали), и мы в один из выходных пошли («поехали») туда на пикник – как положено, со скатертью, с подстилками для сидений и с корзиной еды. В общем, устроили «завтрак на траве»… Помню, папу укусил тогда клещ. В конце огорода была калитка (а также пересохший колодец), и, помню, мой папа в последние мирные дни шёл с работы не по Нагорной улице, а низом мимо речки, и поднимался к дому огородом, срывая укропчик или уже созревший огурчик (огуречная гряда была из навоза). О чём он думал, что чувствовал, оглядывая цветущую горку-огород? Испытывал удовлетворение содеянным, наверное, душевно несколько успокаивался, что в какой-то мере подготовил семью к грядущим трудным временам. Как ни удивительно, он оказался прав в своих предчувствиях.
Теперь в нашем хозяйстве, помимо собственного домика (небольшого: 16–17 м2 комната и около 10 м2 кухня с печью, с маленькими дощатыми сенями с уличной стороны), у нас имелась корова Беляшка, в одной стайке с нею ночевали на жёрдочках наши куры, очень цветные (я их назвала пеструшки, желтушки, чернушки и т. п.), а в загончике хрюкал поросёнок Борька. Запомнилось, как папа любил разбить верх свежего яичка, густо посолить и выпить. А огурец он разрезал вдоль и подсаливал, натирая обе половинки. Хотя, может быть, этот эпизод был из следующего лета, поскольку до июля 1942 г. дивизия, где служил папа, размещалась на Дальнем Востоке. Кому-то сказанное покажется мелочью, но мне драгоценно каждое воспоминание, ведь это убеждает меня, что у меня был, был отец. Каким же запомнился мне облик моего отца? Я помню, как он был одет летом во всё светлое: брюки, рубашка, глубоко надвинутая серая кепка, а вот его лицо годы стёрли – помню только серые глаза. Упомяну про ещё одну дорогую мне «мелочь». Родная сестра папы тётя Даша (Дарья Кирилловна), жившая в Лисичанске (Ворошиловградская, ныне Луганская область), присылала нам посылки с солёным салом и сушёной вишней. Так вот, папа любил класть на хлеб сало, а на сало – варенье (как, видно, было принято на его родной Харьковщине). Мама никак не могла принять такие вкусы.
Летом 1941 г., когда началась Великая Отечественная война, муж тёти Даши Сергей сразу ушёл на фронт. Вскоре он погиб, а она с маленьким сыном Колей попала в оккупацию. В 1943 г. отступающие немцы погнали их, как и многих других местных жителей, в Германию, но советские войска вышли наперерез колонне, где были насильно угоняемые жители Донбасса, и вступили в бой с фашистами. Тётя Даша с Колей спаслись, спрятавшись в придорожном кювете, и вернулись обратно в Лисичанск. В начале 1950-х гг. они на несколько дней приезжали к нам в Пермь (мы жили тогда в 77-й школе-десятилетке). Горевали вместе, тётя Даша потеряла на войне мужа и любимого брата (нашего
со Славой папу). И мы, и они в это время жили очень бедно, скудно. Но постепенно справились, преодолели невзгоды. Коля закончил пединститут и стал преподавателем истории.
Весной 1980 г. я от общества «Знание» ездила в Донецкую и Ворошиловградскую области с лекциями. В эту недельную поездку были включены города: Краматорск, Макеевка, Горловка, Артёмовск, Славянск, Красный Луч, Краснодон и другие. Мне удалось на один день заехать в Лисичанск к тёте Даше и Коле. Помню, я всё вглядывалась и вглядывалась в лицо родной тёти, так похожее, как говорила мама, на папино. Вслед за мной в том же году летом к родным в Лисичанск отправилась бабушка Вера с внуками – Димой, Алёшей и Олей. Жалею, что не удалось съездить на родину моего отца – в с. Лозовая Харьковской области. Где-то там – могилы наших дедов. Трудно представить, что сегодня в этих местах идут кровопролитные бои. Какая тяжёлая судьба родной земли!..
В мае 2014 г. жители Донецкой и Луганской областей, в ответ на русофобский беспредел киевской власти («Москалей – на ножи!»), провели по примеру Крыма референдум о независимости и о выходе из состава Украины. Но украинский нацизм, пришедший к власти в феврале 2014 г. после государственного переворота и поддержанный Западом, начал жестокую войну на истребление русского Донбасса. В июле 2014 г. мой двоюродный брат Коля (Беловолов Николай Сергеевич) позвонил и взволнованно сказал, что на них «напали бандеровцы, будем защищаться, посты расставили»… Зимой 2015 г. из разговора с ним мы узнали, что украинские «грады» летают прямо над его домом в Лисичанске. Последний раз мы общались по телефону в июле 2015 г. Коля горестно поведал, что ему прислали такой счёт за газ за полгода, что всей его годовой пенсии не хватит на оплату. И он в дикую донбасскую жару (+36°С) занялся ремонтом печки в материнском доме. Вскоре после того звонка его не стало, о чём мы узнали из сообщения его сына Сергея (он ответил по телефону отца). Спустя 70 лет война всё-таки настигла нашего украинского брата. До 2015 г. семьи трёх сыновей Николая жили в Лисичанске и Новодружеске. До сих пор (я пишу эти строки в августе 2023 г.) Лисичанск и окрестности во фронтовой зоне, под ударами бандеровских ракет и снарядов. Пошёл десятый год войны! Как там наши родственники, удалось ли им уцелеть, не оказались ли они во враждебной украинской армии, по воле киевского режима уничтожающей жителей Донбасса, называя их «нелюдями», а также всё русское и связанное с Россией? Не пал ли на наш род грех братоубийственного противостояния?
Посвящаю всем родившимся до и во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. с фашистской Германией, в том числе моим родным – брату Вячеславу, его жене Любови и сестре Людмиле.
Посвящаю любимому сыну Алексею, главному помощнику в создании этого сочинения Посвящаю дорогим племянникам всех поколений – Дмитрию и Ольге, Наталье, Екатерине, Ольге и Александру, а также жене Дмитрия Людмиле, мужу Ольги Сергею и мужу Екатерины Михаилу.
Детство! Слово-то какое – лёгкое, беззаботно-весёлое, стремительное; в слове нет омрачённости, в нём ясность, светлый настрой, губы при произношении невольно складываются в улыбку. Ладно-складная ёмкость слова и в том, что в нём словно обозначены краткость и скоротечность этой волшебной начальной поры человеческой жизни. Похоже, сами дети это интуитивно чувствуют. Так, мой сын Алексей, уже ученик 1 класса, оставшийся дома по болезни, увидел из окна, как ведут детей в детский сад, и вдруг с грустью произнёс: «Как жаль расставаться с детским садиком!»
Было ли детство в общепринятом радостно-счастливом ожидании со своими важными детскими заботами у нас, детей, попавших в тяжёлый период войны? По всеобщим, вселенским законам, детям предначертано в детстве расти, как растут цветы, деревья, зайчики и волчата, даже кристаллы и дома по кирпичику тоже растут. И мы, конечно, – мой брат (Вячеслав, родился
2 августа 1940 г.) и я, Альбина (родилась 7 декабря 1935 г.) – выросли, как и другие дети войны, выросли вопреки всему. Ведь наше детство оборвалось ранее положенного времени, нам даже этого краткого периода не досталось. Слишком рано, не по возрасту, мы погрузились в утраты и лишения военного времени, в душевных преодолениях и бедах мы не успели помечтать (как, наверное, нынешние дети: «прекрасное далёко», какое ты?).
Обездоленность и безрадостное сиротство надвинулись на нас уже 22 июня 1941 г., когда вероломно, без объявления войны фашистская Германия напала на Советский Союз (СССР – так тогда называлась наша страна). В первую неделю всеобщей мобилизации наши отцы ушли из дома. И из нашего бытования тогда же исчезло слово «папа». Мне судьба выделила несколько лет детства с отцом: мне в день начала войны было 5,5 лет, а моему братику Славчику – 10 месяцев и 20 дней. В его сознании младенца не запечатлелся облик отца, и слово «папа» тоже не было осознано. Хотя через год Славчик на руках папы «пойдёт» к воинскому эшелону, увозившему бойцов на защиту Сталинграда. Этот поезд навсегда заберёт папу из нашей жизни. Я не взываю к состраданию читателя – просто жестокая правда: наш маленький мальчик, к нашему горю, не понял, что он на руках отца. И с этим – на всю жизнь, не вернуться и не вспомнить!
Начиная эти записки, я сомневалась, смогу ли я «вернуться» и войти во времена 80-летней давности, получится ли вспомнить и донести дыхание тех трудных, суровых времён. Однако во многом оказалось, что моё детское восприятие буквально «отпечатало» ряд картинок-событий минувшего, причём довольно значимых, из довоенных и военных лет с людьми, пейзажами и даже в цвете. И я с восторгом погрузилась в воспоминания о давнишнем, почти уже былинном бытовании нашей семьи на Дальнем Востоке.
Как мы оказались на Дальнем Востоке. До войны
Ещё до Первой Мировой войны (1914–1918 гг.) в этот далёкий сибирский край, на станцию Могоча (Читинская область) приехала с Полтавщины наша бабушка Феодосия Самойловна Дычко вслед за двумя своими братьями – Афанасием и Родионом по плану столыпинского переселения. На «подъёмные» деньги братья неплохо обустроились – построили себе дома, Афанасий держал постоялый двор, а Родион открыл чайную-кондитерскую (был мастером-кондитером) и бильярдную. Здесь, в Могоче 25 августа 1915 г. родилась моя мама Вера Васильевна Пономарёва, вслед, в 1916 г. – моя любимая тётя Надя (Анастасия Васильевна Пономарёва). А моё место рождения (1935 г.) – прииск Кудеча Могочинского района, куда в 1933 г. мама была направлена учительствовать. Сюда же приехал мой папа Кузьма Кириллович Пияница из Харьковской области (с. Лозовая Купянского района) после службы в армии, по путёвке ЦК комсомола для работы в золотопромышленности (затем в г. Благовещенск он прошёл обучение на счётного работника). Летом или осенью 1936 г. родители переехали в большой и перспективный посёлок Ольдой Читинской (сейчас – Амурской) области, где в 1937 г. родилась наша сестрёнка Ниночка. Папа, если не ошибаюсь, поступил на работу в контору «Золотопродснаба» Ольдойского приискового управления треста «Верхнеамурзолото», а мама – учительницей начальных классов в ольдойскую школу-семилетку. В Ольдое наша семья проживала до осени 1946 г.
Между прочим, заметим, что мама, папа и тётя Надя, тоже закончившая курсы счётного работника, – у истоков рождения новой советской интеллигенции, можно сказать, её первый отряд, соответствующий идеологии нового общественного строя. Да, у них не было гимназии с широтой образовательного процесса и иностранными языками, у них всего лишь школа с так называемым «бригадным» методом обучения и профессиональная подготовка на краткосрочных курсах. И при всём этом они стали первыми работниками умственного труда новой формации, т. е. первой советской интеллигенцией. Сегодня мы можем говорить уже о четвёртом поколении, занятым интеллектуальным трудом в нашей семье. Конечно, мы не забываем мощный ум математика Людмилы – мамы трёх девочек, но, если посмотреть пошире, то можно сказать, что дипломы Высшей школы экономики Наташи и Оли в истоках своих начинались за счётными конторскими столами Кузьмы Кирилловича и Надежды Васильевны в далёких 1930-х гг. Думается также, что наш отряд инженеров-литмовцев (ЛИТМО закончили сын Вячеслав, внук Дмитрий и правнук Александр) и инженерия Людмилы Бельмус «помнят» начало семейных профессий того времени. Наконец, зачинателем моих гуманитарных занятий, моего сына Алексея и внучатой племянницы Екатерины является учительница 1930-х–1940-х гг. Вера Васильевна Пономарёва. Словом, в семье – приоритет умственного труда, и врачи – мама Любовь и дочь Ольга – в этом же круге, а их внук и сын заинтересовался темой искусственного интеллекта. Развитие интеллектуальных и духовных начал накапливается из поколения в поколение. Недаром А. С. Пушкин («наше всё») гордился своим многовековым дворянством.
Из довоенной жизни помню, как поначалу в Ольдое мы жили в маленькой комнатке, где стояли 2 детские кроватки с яркими сатиновыми ковриками на стене (мне нравились пышные цветы на бордовом фоне). Обиход был очень простым: сундук, стол, кровать родителей, табуретки. Вспоминаю, как кто-то из родителей ставил меня на табуретку, и я декламировала стихи, как меня учили – «с выражением». Поразительно, как родители из такого «далёка» предугадали мою будущую «говорящую» профессию искусствоведа (лектор-экскурсовод). Запомнилось, как мама старалась украшать маленькую комнату: она застилала постель красивым белым кружевным покрывалом, купленным в Харькове, куда летом 1936 г. со мной, 9-месячным грудным ребёнком, родители смело отправились в гости к родному дяде Арсению (родители папы и многие члены семьи умерли во время страшного голода 1932–1933 гг.). Дядя Арсений был ответственным работником на Харьковском тракторном заводе (мой папа некоторое время трудился там слесарем; в сентябре-октябре 1941 г. завод эвакуируют вглубь страны, и вскоре он станет танковым). Ещё сохранилось в памяти, что где-то летом 1939 г. я заболела скарлатиной и меня вместе с какой-то женщиной (няней?) положили в больницу. Она почему-то спала со мной на одной кровати; помню её длинную застиранную рубаху. Однажды меня пришли навестить папа, мама и Ниночка. Они стояли у окна снаружи, а я смотрела на них из палаты. До сих пор перед глазами этот семейный портрет «в оконной раме». Мама была в красивом вискозном костюме цвета бордо, Ниночка запомнилась ореолом светлых пушистых волос. К концу лета Ниночка заболела и осенью 1939 г. умерла от менингита.
У нас с Ниночкой были няни-бабушки, поскольку мама-комсомолка (кстати, носила красную косынку – символ энтузиазма молодёжи) работала в 2 смены в школе, а вечером вела Ликбез (ликвидация безграмотности) для взрослых. Помню нашу одежду: двух дочек одевали одинаково – сине-фиолетовые пальтишки, голубоватые шапочки и шарфы с кисточками. Однажды мы гуляли; няня куда-то отошла, а я увидела лестницу на чердак. И тут, наверное, впервые проступило моё пристрастие узнавать что-то новое, куда-то взбираться, подниматься, т. е. действовать. Я взяла Ниночку за руку, и мы пошли вверх по лестнице. Когда мы прошли почти половину, нас, обомлев, увидела и буквально спасла тётя Маруся Малясова (была в вязанном крючком красном берете). Помню также, как мы шли с няней по улице, и вдруг на нас с лаем набросилась собака и укусила Нину в щёку. К моему ужасу, ручьём хлынула кровь. Тогда няня склонилась над Ниночкой, что-то пошептала – и кровь остановилась. Потрясение! Меня поразило, что щека стала бледной-бледной, но кровь больше не текла.
Известно, что в начале 1930-х гг. на Дальний Восток ссылались из центральных районов страны так называемые раскулаченные. Большевистская власть почему-то жестоко расправлялась с работящими, хозяйственными людьми, ломая, можно сказать, хозяйственный хребет народа (в начале 1960-х гг. мы начнём покупать пшеницу за рубежом). Согласно донесению ОГПУ, в мае 1930 г. на станции Ольдой выгрузили из эшелона несколько сотен семей из европейской части страны. Ссыльных крестьян доставляли в посёлок неоднократно, откуда они отправлялись на ближние и дальние прииски, а кто-то мог остаться и в самом посёлке. В Ольдое приехавших называли «вербованные» или «раскулаченные». Как показала жизнь, они были трудолюбивыми, умелыми, приспособленными к жизни в любых условиях (говорили, что пшеницу на вечной мерзлоте выращивали).
Возвращаясь к жизни в маленькой комнате, вспоминается, как рано утром, когда все мы ещё спали, вернулся папа. Оказалось, он был призван на первую в своей жизни войну – сражение с японско-манчжурскими войсками возле реки Халхин-Гол (май – сентябрь 1939 г.). Я проснулась от громкой маминой радости и увидела папу сидящим на табуретке. Он вернулся с не состоявшейся для него войны. Но его главная, роковая война, жесточайшая в истории, неотвратимо приближалась, как и конец моего счастливого детства. Ещё помню, как однажды утром папа собирался – надевал сапоги, серый пиджак, кепку и с поселковыми мужчинами уходил в тайгу искать знаменитых лётчиц – Гризодубову, Осипенко, Раскову, совершивших вынужденную посадку во время беспосадочного перелёта из Москвы на Дальний Восток 24–25 сентября 1938 г. Точного места их посадки не знали, поэтому искали на обширной территории Дальнего Востока, привлекая местное население. Потом выяснилось, что героический женский экипаж приземлился намного восточнее Ольдоя – невдалеке от Комсомольска-на-Амуре.
Мне вспоминается, что где-то к концу 1939 г. нас поселили в большом классе бывшей школы (в посёлке к тому времени построили новую). Ольдой разрастался, строился, провели электричество. В этом же здании (другой вход) жил директор школы Николай Константинович Магницкий (его сестра Евгения Константиновна была с 1943 по 1946 гг. моей первой учительницей). В нашей части здания был большой коридор с печью и ещё одна комната слева от входа, где жила тётя Паша Зарецкая (портниха) и её муж-милиционер. У тёти Паши мама и моя родная тётя – сестра мамы Надежда – шили платья и юбки. Позже, в войну, когда в магазинах было пусто, тётя Паша также многое нам шила.
Бывшая школа, где мы жили, стояла близко к реке Малый Ольдой (приток Большого Ольдоя, а Ольдой – Амура), которая очень петляла и словно обнимала подковой посёлок с трёх сторон, затейливо вилась вокруг него. Берега – то гористые, то пологие, с очень тёплой водой в заводях и тёмной холодной глубиной у гор. Я помню страшное наводнение ближе к осени (1939 или 1940 г.), когда летом растаяли снега и ледники на горных хребтах. Мы ходили смотреть, и мне врезалась в память совершенно поразившая меня абсолютно нереальная, мистическая картина, словно написанная неким фантастом-декоратором: по реке плыли целые дома, с крышами, дверями и даже занавесками на окнах. Словно кто-то построил сюрреалистический посёлок на воде…
Бывший класс, где мы поселились, поделили на 2 части, на дощатую перегородку повесили карту мира, и я с любопытством её рассматривала. Мне досталась самая большая комната, где стоял обеденный стол. Мама по мере сил украшала наше жилище, любила рукодельничать, повесила тюлевые занавески на окна, а двери украшали вышитые ею шёлком льняные «драпри» (так мама называла дверные занавеси). Я их до сих пор храню. В это наше жильё в августе 1940 г. (я хорошо запомнила этот день) папа привёз на телеге (больницу построили далеко в лесу) маму с крошечным моим братиком Славой. Нас опять стало четверо. Назвали брата, как мама говорила, в честь Вячеслава Михайловича Молотова, министра иностранных дел СССР и одно время Председателя правительства СССР. Славчика, как куколку, завёрнутую в одеялко, положили на мою кровать, и я сразу захотела посмотреть на эту, как мне казалось, новую куколку и чуть было не прилегла на братика. У меня тогда была кукла с закрывающимися глазами, подаренная маминым сводным братом дядей Гришей Тесля, приезжавшим к нам в гости из Могочи. В бывшей школе мы жили до 10-11 июня 1941 г., то есть почти до начала Великой Отечественной войны.
Что я ещё помню из своего довоенного детства, хоть и укороченного по времени, но счастливого – как и положено, с папой и мамой, со всеми, насколько возможно в отдалённом посёлке, детскими радостями этой поры жизни. По воскресеньям мы с папой уходили на реку рыбачить, уезжали на велосипеде в окрестности (запомнилось, как однажды наехали на столб), на Пригородное (хозяйство, где, кажется, выращивались овощи). Иногда переправлялись на другую сторону реки Ольдой, которая так изящно кружила и на которой весёлые перекаты сменялись тёмной опасной глубиной. По воскресеньям мы с папой иногда ходили обедать в столовую, где я почему-то неизменно заказывала гуляш (остренькое?) и что-то вроде мороженого с вкусным печеньем по краям. Как все дети, я гуляла зимой у дома, часто одна (близко, поэтому казалось, что безопасно). Однажды меня, одетую в голубое бархатное пальто и бархатный капор с яркими лентами, заметили гулявшие неподалёку гуси. Заинтересовавшись мной, птицы подошли ко мне и с гоготом начали клевать мою одежду. Я – кричать, из дому вылетела раздетая мама и полотенцем стала стегать гусей. Кажется, я испытала не осознанное тогда потрясение: такая непонятная мне, маленькой, ещё неизвестная мне, нежданная вражда от таких красивых, с гибкой линией силуэта, с горделивыми головами, с яркими клювами существ неопасного белого цвета. И красивое может быть злым, коварным и опасным? Уже в раннем детстве я столкнулась с тем, что бывают и «цветы зла».
В моём детстве позже случилась менее опасная встреча с гусями. Наверное, это было лето 1940 г., когда папа по служебным делам поехал в районный центр Сковородино и взял меня с собой. Я впервые оказалась на настоящем поезде. До этого я издалека (железная дорога была построена за рекой у подножия скалы) видела маленькие, словно игрушечные, зелёные или коричневато-бордовые вагончики. Эти маленькие, укатывающие вдаль вагончики, меня завораживали, казались воплощением чего-то недостижимо-мечтаемого. И я решила, что эти вагончики и есть «Москва» (видимо, в доме часто произносили это слово). Впрочем, я побывала в Москве ещё во младенчестве (напомню, родители меня, 9-месячного грудного ребёнка, повезли в гости в Харьков к дяде Арсению по железной дороге с пересадкой в Москве).
Так вот, по приезде в райцентр папа ушёл в контору, а меня оставил у знакомой. Накануне ночью прошёл большой дождь, и неподалёку от дома образовалась огромная лужа, у которой собралось множество горделивых белых гусей. Я осторожничала, не отходила от крыльца, держалась от них подальше, уже с опаской посматривая на таких красивых, но, как оказалось, коварных птиц. Сегодня, погружаясь в своё довоенное детство, я удивляюсь, как раз за разом моя память выдаёт, извлекает из своих глубин запечатлённые в эти дальние годы как яркие, значительные, так и совсем обыденные эпизоды нашего семейного бытования.
В эти годы многими ощущалось, что растёт международная напряжённость и дело идёт к большой войне. И у нас в семье тогда произошёл знаменательный разговор, определивший наш способ существования в военное время. Сам факт этого разговора я не помню, поэтому привожу его по словам мамы. Однажды папа принёс газету «Правда» с фотографией, если не ошибаюсь, «Риббентроп в кабинете Молотова» (это могло относиться к событиям августа 1939 г.). Папа почему-то произнёс: «Это война». И, не особо посвящая в свои дела жену, начал всерьёз готовить семью к жизни в условиях войны, которая, как ему казалось, была совсем близко (он мальчиком пережил на Харьковщине Первую Мировую и Гражданскую, а родители умерли от голода в 1933 г.).
Ближе к осени 1940 г. папа по своей «программе» подготовки семьи к войне (откуда знал?) привёл, к удивлению мамы, за поводок корову. Мама сперва не соглашалась – и так было непросто со всем управиться. Мы назвали корову Беляшка (она была в основном белая с чёрными пятнами). К зиме 1940–1941 гг. у неё появился телёнок. И вот, когда однажды в квартире мы остались втроём – я, братик грудного возраста (около 6 месяцев) и телёнок, привязанный где-то на кухне верёвкой к стене, – телёночек, к моему ужасу, освободился от привязи и начал громкий скок из кухни в комнату и обратно. Меня охватил страх. У телёнка странный, незнакомый мне взгляд: он вроде бы смотрит на меня, но как бы не замечает. Жутко! Передо мною что-то потустороннее, непонятное и, я решаю, очень опасное. Забегаю в родительскую комнату, где в кроватке лежит мой братик, хватаю его (он в одной распашонке) и вместе с ним залезаю под кровать родителей. Как-то сообразила, что телёнку там не пролезть. Сколько мы лежали на холодном полу – не знаю, но вот откуда-то вернулась тётя Паша Зарецкая и «спасла» нас. Славчика – быстро под тёплое одеяло уложила.
К лету 1941 г., опять никому ничего не говоря, папа купил избу (точнее, небольшой домик) с участком. Он располагался на другом конце посёлка, на краю ровной местности (адрес – Нагорная ул., 11). За домом (на запад) был спуск до высохшего болота в бывшей пойме реки, с мягкими высокими кочками, по которым я любила, помню, скакать босиком. Уходящая вниз горка стала нашим огородом, где я начала работать с раннего детства – поливала, окучивала, полола, собирала овощи и т. п. Важно, что дом был куплен с уже посаженным огородом и даже с поросёнком Борькой, так что первую военную зиму 1941–1942 гг. мы встретили со своими съестными припасами (картошкой, капустой, морковкой и т. п.). К слову сказать, огороды были у всех на участках, а вот сада в Ольдое не было ни у кого: климат не позволял.
В новое, менее обширное, но зато своё жильё мы переехали 10–11 июня 1941 г. И в эти последние мирные дни мы даже успели, по сложившейся у людей тогда традиции, устроить отдых «на природе». В дальнем правом углу нашего огорода (северо-запад) прежние хозяева оставили небольшой кусочек леса (не раскорчевали), и мы в один из выходных пошли («поехали») туда на пикник – как положено, со скатертью, с подстилками для сидений и с корзиной еды. В общем, устроили «завтрак на траве»… Помню, папу укусил тогда клещ. В конце огорода была калитка (а также пересохший колодец), и, помню, мой папа в последние мирные дни шёл с работы не по Нагорной улице, а низом мимо речки, и поднимался к дому огородом, срывая укропчик или уже созревший огурчик (огуречная гряда была из навоза). О чём он думал, что чувствовал, оглядывая цветущую горку-огород? Испытывал удовлетворение содеянным, наверное, душевно несколько успокаивался, что в какой-то мере подготовил семью к грядущим трудным временам. Как ни удивительно, он оказался прав в своих предчувствиях.
Теперь в нашем хозяйстве, помимо собственного домика (небольшого: 16–17 м2 комната и около 10 м2 кухня с печью, с маленькими дощатыми сенями с уличной стороны), у нас имелась корова Беляшка, в одной стайке с нею ночевали на жёрдочках наши куры, очень цветные (я их назвала пеструшки, желтушки, чернушки и т. п.), а в загончике хрюкал поросёнок Борька. Запомнилось, как папа любил разбить верх свежего яичка, густо посолить и выпить. А огурец он разрезал вдоль и подсаливал, натирая обе половинки. Хотя, может быть, этот эпизод был из следующего лета, поскольку до июля 1942 г. дивизия, где служил папа, размещалась на Дальнем Востоке. Кому-то сказанное покажется мелочью, но мне драгоценно каждое воспоминание, ведь это убеждает меня, что у меня был, был отец. Каким же запомнился мне облик моего отца? Я помню, как он был одет летом во всё светлое: брюки, рубашка, глубоко надвинутая серая кепка, а вот его лицо годы стёрли – помню только серые глаза. Упомяну про ещё одну дорогую мне «мелочь». Родная сестра папы тётя Даша (Дарья Кирилловна), жившая в Лисичанске (Ворошиловградская, ныне Луганская область), присылала нам посылки с солёным салом и сушёной вишней. Так вот, папа любил класть на хлеб сало, а на сало – варенье (как, видно, было принято на его родной Харьковщине). Мама никак не могла принять такие вкусы.
Летом 1941 г., когда началась Великая Отечественная война, муж тёти Даши Сергей сразу ушёл на фронт. Вскоре он погиб, а она с маленьким сыном Колей попала в оккупацию. В 1943 г. отступающие немцы погнали их, как и многих других местных жителей, в Германию, но советские войска вышли наперерез колонне, где были насильно угоняемые жители Донбасса, и вступили в бой с фашистами. Тётя Даша с Колей спаслись, спрятавшись в придорожном кювете, и вернулись обратно в Лисичанск. В начале 1950-х гг. они на несколько дней приезжали к нам в Пермь (мы жили тогда в 77-й школе-десятилетке). Горевали вместе, тётя Даша потеряла на войне мужа и любимого брата (нашего
со Славой папу). И мы, и они в это время жили очень бедно, скудно. Но постепенно справились, преодолели невзгоды. Коля закончил пединститут и стал преподавателем истории.
Весной 1980 г. я от общества «Знание» ездила в Донецкую и Ворошиловградскую области с лекциями. В эту недельную поездку были включены города: Краматорск, Макеевка, Горловка, Артёмовск, Славянск, Красный Луч, Краснодон и другие. Мне удалось на один день заехать в Лисичанск к тёте Даше и Коле. Помню, я всё вглядывалась и вглядывалась в лицо родной тёти, так похожее, как говорила мама, на папино. Вслед за мной в том же году летом к родным в Лисичанск отправилась бабушка Вера с внуками – Димой, Алёшей и Олей. Жалею, что не удалось съездить на родину моего отца – в с. Лозовая Харьковской области. Где-то там – могилы наших дедов. Трудно представить, что сегодня в этих местах идут кровопролитные бои. Какая тяжёлая судьба родной земли!..
В мае 2014 г. жители Донецкой и Луганской областей, в ответ на русофобский беспредел киевской власти («Москалей – на ножи!»), провели по примеру Крыма референдум о независимости и о выходе из состава Украины. Но украинский нацизм, пришедший к власти в феврале 2014 г. после государственного переворота и поддержанный Западом, начал жестокую войну на истребление русского Донбасса. В июле 2014 г. мой двоюродный брат Коля (Беловолов Николай Сергеевич) позвонил и взволнованно сказал, что на них «напали бандеровцы, будем защищаться, посты расставили»… Зимой 2015 г. из разговора с ним мы узнали, что украинские «грады» летают прямо над его домом в Лисичанске. Последний раз мы общались по телефону в июле 2015 г. Коля горестно поведал, что ему прислали такой счёт за газ за полгода, что всей его годовой пенсии не хватит на оплату. И он в дикую донбасскую жару (+36°С) занялся ремонтом печки в материнском доме. Вскоре после того звонка его не стало, о чём мы узнали из сообщения его сына Сергея (он ответил по телефону отца). Спустя 70 лет война всё-таки настигла нашего украинского брата. До 2015 г. семьи трёх сыновей Николая жили в Лисичанске и Новодружеске. До сих пор (я пишу эти строки в августе 2023 г.) Лисичанск и окрестности во фронтовой зоне, под ударами бандеровских ракет и снарядов. Пошёл десятый год войны! Как там наши родственники, удалось ли им уцелеть, не оказались ли они во враждебной украинской армии, по воле киевского режима уничтожающей жителей Донбасса, называя их «нелюдями», а также всё русское и связанное с Россией? Не пал ли на наш род грех братоубийственного противостояния?
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
То, что именно этот день, воскресенье 22 июня, был началом войны, когда Германия на рассвете вероломно напала на нашу страну – Советский Союз, я не осознала. Я только приметила, как вдруг помрачнели папа и мама, на их лицах читалось беспокойство, настроение было иным, нежели обычно, а я не понимала, почему они так печальны. Тревожная атмосфера повисла в доме, но сам день – такой солнечный: всё цветёт, растёт, очень красивые бабочки и стрекозки (я собирала коллекцию) летают, птицы щебечут…
В стране сразу же была объявлена всеобщая мобилизация. Все мужчины посёлка начали собираться по призыву на службу в Красную Армию. Папа приготовил небольшой чемодан, самодельный рюкзак, гражданскую одежду (серый пиджак и пр.). На войну (новое страшное слово) уходили мужчины с нашей улицы и, очевидно, всего посёлка. Мы, их дети, оставались расти, как назначено в детстве, уже одни, без любимых заботливых пап, без так необходимой в эти годы опоры. А через год мы, дети, окончательно осиротеем, потому что летом 1942 г. большинство наших пап попадёт на фронт под Сталинградом, и с полей великой битвы за Сталинград почти никто из них не вернётся…
После ухода мужчин на войну посёлок как бы затих.
Не играли патефоны (любимое ежедневное развлечение и «общение» с искусством), неслышно было басовых нот мужественного говора, как бы ушла с наших улиц деятельная энергия. С уходом на защиту Отечества отцов, мужей, сыновей визуально изменилась наша поселковая улица: не только обезлюдела – видовая картинка стала иной. Улица как бы стала ниже, по ней ходили в основном мы – дети маленького роста. На ней остался лишь один мужчина – сосед дядя Прокопий Макаров, работавший сутками на станционной водокачке. Но к весне 1943 г. наши талантливые матери надели на свои довоенные цветные ситцевые и крепдешиновые платьица пиджаки убитых мужей и так, почти мистически, как бы вернули их на опустевшие улицы. Что это? Природный инстинкт выживания, исконная тяга к «спасительной красоте», творчество? Или подсознательное желание «ухватиться», как говорится, «за соломинку», чтобы хоть на краткое время ощутить себя под защитой в жестокой вдовьей жизни?
Поначалу, в первый военный год (до июля 1942 г.) наш папа служил неподалёку, на границе с Манчжурией, где приходилось держать большие силы для защиты от враждебной Японии – военного союзника Германии. И в первую военную зиму папа иногда неожиданно приезжал к нам на день. Мама тоже пару раз ездила в Свободный и в Возжаевку, где служил отец. Забегая вперёд, скажу, что судьба предрешила мне побывать (словно память звала!) по путёвке от общества «Знание» с лекциями по искусству (помню, что читала «Творчество Левитана») в г. Благовещенске, Свободном и др., где в 1980-е гг. располагался штаб дальневосточной группировки наших войск. Приезжал отец к нам в Ольдой со своим пайком, подарками. Мне он тогда подарил первые бусы в моей жизни (одна бусинка осталась), словно спешил оставить по себе память. Весной 1942 г. пришло письмо с фотографией, подписанное так: «Моей любимой дочери Алюше. Помни своего отца.
23 марта 1942 года». Как будто уже начал прощаться… Здесь я немного поплачу… В конце июня 1942 г. исполнился год, как мы жили вдали от отца. Моему братику Славчику был уже один год
и 11 месяцев, и папа по приезде брал его на руки, тормошил, подбрасывал, гулял с ним, однако мой брат вырос не помнящим отца. «Ах, война, что ты сделала, подлая!..» (Б. Окуджава).
В середине лета 1942 г. положение на южном участке советско-германского фронта стало критическим. Немецко-фашистские варвары рвались к Волге и Кавказу. И вот (я много об этом читала), когда наш разведчик Рихард Зорге сообщил, что Япония не планирует нападать на Советский Союз, появилась возможность двинуть дивизии Дальневосточной армии на Запад, на защиту Сталинграда. И днём и ночью, без перерыва, круглые сутки шли воинские эшелоны по Транссибирской железной дороге
(к слову, для родственников: в её строительстве принимал участие в начале XX в. наш дед Василий Павлович Пономарёв, осевший в 1914 г. на жительство на станции Могоча (похоронен в 1930 г. на станции Ерофей Павлович)). Мы, дети, смотрели из-за речки, как у самых гор движется на запад, на фронт эта бесконечная, почти без промежутков коричневая лента вагонов.
Прощание. Оплакивание.
Пробил и наш час. В очень дождливый и душный июльский день (10 июля 204-я стрелковая дивизия получила приказ грузиться в эшелоны и следовать на запад), к вечеру вдруг вошёл в избу наш папа, очень встревоженный, в военной форме (он был уже в офицерском звании ротного политрука). Оказалось, он получил разрешение заехать на несколько часов домой попрощаться (потом будет догонять свою дивизию).
Только сейчас поняла: отец осознавал, что этот приезд в заведённое им наше ольдойское хозяйство был для него последним. Он неспешно походил по огороду, где всё цвело и созревало, а большое зелёное поле картошки было расцвечено яркими маками. Вскоре вернулась наша «говорящая» корова Беляшка; она всегда останавливалась перед нашими воротами и издавала: «му!», «му!», «му!», как бы сообщая о своём приходе; куры же в ненастье все попрятались. Мама спешно готовила «петушка», жарила яйца и т. п.
Поутру мы оделись по погоде и всей семьёй, вчетвером двинулись на железнодорожную станцию Ольдой. Дорога туда от нашего дома неблизкая: надо пройти весь посёлок и с другой стороны (река крутит) на лодке переправиться на гористую сторону (перевозчиком был китаец Вася), затем мимо роскошных зарослей черёмух подняться в гору к водонапорной башне и далее к станционному зданию. По пути запомнились миллионы белых бабочек, усевшихся на влажную землю. Папа до станции нёс сына Славчика на руках. На путях стояло несколько эшелонов, военные во фляги и вёдра набирали воду. Мы ожидали папу, ушедшего к коменданту узнать, есть ли на станции части его дивизии, а если нет, то получить разрешение отправиться ближайшим поездом. Вскоре отец возвратился к нам. Но вот раздался гудок, эшелон заскрежетал и тяжело тронулся. Папа обнял нас всех, догнал вагон, бойцы протянули руки и помогли ему подняться внутрь. Я последний раз в жизни смотрела на моего отца. Вскоре эшелон скрылся из виду. Братик был на руках у мамы, одетой в красную шерстяную кофту и тёмно-синюю юбку, за которую держалась я. Постояв немного, мы уже втроём пошли той же нелёгкой дорогой, через реку (тот же перевозчик переправил нас) и весь посёлок в свой опустевший домишко. Мы ещё не знали, что почти осиротели, но в лице мамы я уловила, как понимаю сейчас, тихую, как бы уже покорную обречённость.
Наутро наша жизнь потекла по законам уже привычного, тяжёлого военного бытования. Лето – надо работать: поливать, полоть сорняки, следить за братиком, чтобы в лес случайно не ушёл (позднее всё-таки уйдёт с соседским мальчиком). А у мамы – с утра дел уйма: в 4 часа Беляшку подоить и направить в стадо к пастухам, а молоко процедить и в банки разлить, Славчику – парное сохранить; ещё кур пощупать (иначе по всему двору будем искать яички); по дому похлопотать и вообще детей покормить и т. д., и при этом ещё большой огород.
Приближалась осень. Начали копать картошку, мама солила огурцы и капусту (целую бочку засаливала на зиму), на верхнюю кухонную полочку (прибитая досточка) откладывали лучший огурец и помидор на семена. В общем, трудились непрерывно, заготавливали продукты на жизнь. На вторую военную зиму мы вновь были с запасами еды, о чём очень ратовал заранее наш отец Кузьма Кириллович. Мы не подвели его. Ведь он, повторюсь, провидел войну, возможные невзгоды нашего бытия и постарался всё предусмотреть. После прощания с папой на стации мы занимались всё теми же, ставшими уже обыденными хлопотами, но – что-то не так, как-то неладно, тревожно и безрадостно. Беспокойно как-то. Предчувствие беды? Мама нет-нет, да и бросает на улицу взгляд – не покажется ли почтальон. Пока ещё идут открытки с фронта, из-под Сталинграда на нашу Нагорную улицу посёлка Ольдой в Амурской области…
У нас сохранились две фронтовые открытки из Действующей Армии. Первая датирована 7 августа, вторая – предположительно 9 августа 1942 г. Ниже строки из последних весточек нам с фронта:
Открытка № 1. «Добрый день, дорогая жена Вера, дочь Аля и Слава. Сообщаю Вам, что пока жив, ещё побыл в бою. Сейчас иду в наступление, возможно, и не вернусь, бой упорный. Детей береги, устраивай жизнь сама. […]. Хотелось жить мне с вами, но, наверно[е], больше нет. Не печалься. Сын – это копия, для […] сына (?) сохрани[те] (?) корову. […]. Целую вас. До свидания. […]. Иду в бой. Люблю тебя. Кузя. 7/VIII-42».
Открытка № 2. «Добрый день, дорогая Вера, дочь Аля и сын Слава. Сегодня я вам сообщаю о себе. Быть может, это последняя [строчка (?)] к вам. Моя жизнь уже предрешена. Она принадлежит Родине. Нахожусь в степях Дона. Защищаю Сталинград. Враг лезет, мы должны остановить его. […]. Вера, так хочется жить! Ничего мне не надо, только с вами быть. Я […] своей жизни тобой доволен. Дети у тебя будут для памяти обо мне. Верочка, прошу, что было в жизни, всё прости мне. Я тебя также. […] Через час идти в бой, возможно, и не вернусь. Больше детей жалей, о[бо] мне сыну расскажешь, когда он вырастет, всё. Твой любящий […] Кузя. Всего [доброго] (?). 9(?)/VIII-42 г.».
Обратный адрес на почтовых карточках: «Действ. Армия, прт 1487 730 сп 1 б. рптр».
В извечной череде времён, пора осенняя настала: холодно, затяжные дожди, лес обнажился, огороды убраны и раскопаны на зиму, рано темнеет. Предзимье. К этой унылой поре подгадал самый страшный, судьбоносный день для нашей последующей жизни. Нам сообщили о гибели нашего отца в бою 17 августа 1942 г.
В похоронке, написанной в штабе несколько месяцев спустя после гибели отца, лишь несколько скупых строк: «В бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество, пропал без вести 17 августа 1942 г. у деревни Абганерово Сталинградской области». После отправки мной в Волгоград документов (похоронка, фронтовые открытки), наша семья получила ответ от Дирекции памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы»: «День 17 августа 1942 г. для дивизии был очень тяжёлый, так как вместе с 38 и 157 стр. див. она сдерживала главный удар сил фашистской 4 танковой армии на южном фасе юго-восточного фронта в районе с. Абганирово. Для многих бойцов и командиров этот день был трагическим. […] К 19.09.42 г. в дивизии осталось из полного состава: в 730 стр. полку – 47 чел., в 700 сп – 29 чел., в 706 сп – 202 чел., в артполку – 260 чел.». Итак, в 730 стрелковом полку после боёв с конца июля по сентябрь 1942 г. числилось в строю всего 47 человек. Среди тех воинов, кто выжил, нашего папы не было. Мы со Славой стали сиротами, а мама – вдовой.
Наша семья одна из первых получила трагическое известие. И пошёл к нам народ, двери нашей избы не закрывались. Мама не отводила платок от глаз. Началось оплакивание, сопровождаемое потрясающим душу всеобщим, душераздирающим отчаянием. Плач – уже и за своих (известия о гибели не замедлили прийти и в другие семьи), многие из мобилизованных в Ольдое участвовали в боях под Сталинградом. Мы, дети, тоже горько плакали вместе со всеми, но мы ещё не осознавали, что в нашей детской жизни произошёл крутой разворот, что наше детство накрыло чёрное крыло безотцовщины и сиротства. Но нам некому было завидовать, не с кем было сравнивать своё бытование – у всех в округе было то же самое. И по всей стране миллионы детей (мальчиков и девочек) стали расти без отцов – без отцовской поддержки, без наставлений, без помощи, без ласки, без передачи трудовых навыков и жизненного примера.
После всеобщего плача по убитым мужьям, отцам, братьям, сыновьям улица наша совсем опустела. Всё как-то затихло, словно пошёл процесс внутреннего прощания и привыкания к другой, неведомой прежде жизни. Но первая зима с «убитым папой» (1942–1943 гг.) стала для нас немыслимо тяжёлой. В начале зимы (беда не приходит одна!) мы и многие на нашей улице заболели чесоткой (и «вошки» тоже пришли). Говорят, такие болезни приходят от беды и горя. Тётя Паша сшила для нас из фланели длинные рубашки с большими рукавами. Перед сном мы все натирались какой-то чёрной мазью, надевали рубашки и укладывались спать на большой кровати у печки. Все вместе, кучкой – тогда не так страшно. Мы с мамой – по краям, а посередине – братик (ему пошёл третий год). Страшная зима… Лично у нас (при таком горе!) началось ещё и нечто непонятное, мистическое, необъяснимо страшное. К нам пришли ночные кошмары, усиленные ненастьем и ранней тьмой, окутывающей жизнь посёлка. Я лично не раз просыпалась от того, что явственно слышала скрип половиц и шаги человека по полу. Я съёживалась от страха и жути в своей кроватке (мы поначалу спали порознь). Похоже, такой же мистический страх испытывала и моя мама. Услышав скрип половиц и чьи-то шаги, она вскакивала и с невероятной, дикой силой надвигала сундук (шкафов не было, всё держали в сундуках) на дверь в подполье, где хранились картофель и другие овощи. Верно, ей казалось, что опасность идёт оттуда, что кто-то с улицы раскопал завалинку и затем проник в подполье… Только Славчик наш продолжал безмятежно спать.
Если ещё раз обратиться к ответному письму Дирекции музея памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы», то прочтём, что тяжёлый бой 17 августа был на «очень важном рубеже обороны», что «за героизм, проявленный в битве, дивизии [204-й стрелковой – А. Л.] присвоено наименование Гвардейской», что «отборные фашистские части были надолго задержаны на подступах к Сталинграду и перемолоты в жестокой битве». Дивизия стала гвардейской 1 марта 1943 г., благодаря подвигу всех её бойцов – и оставшихся в живых, и отдавших жизнь за Родину.
Сегодня имя моего отца увековечено в списках Дирекции памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы». Но вот непосредственно в семьях – в миллионах семей (и в нашей тоже) – для нас, детей войны, для памяти в следующих поколениях нет ничего, кроме устрашающей похоронки, нет никакого памятного знака, хотя бы алюминиевого значка в честь «проявивших героизм и мужество» погибших «в бою за социалистическую Родину». Об ордене мы, дети павших бойцов, даже не мечтаем, хотя была учреждена награда за победу в Сталинградской битве. Награду получили оставшиеся в живых герои. Но победа была достигнута благодаря героизму всех, и погибших, и уцелевших. Когда мы, немногие уже оставшиеся дети войны, смотрим парады Победы 9 мая, то в первых рядах на трибунах видим ветеранов – все в орденах. Слава Богу, им удалось остаться в живых, они вернулись в свои семьи, к детям. А вот герои, сложившие голову за Отечество, – в незаслуженном и вопиюще оскорбительном забвении. Среди них и те, кто не вернулся с полей самой кровавой, как полагают историки, битвы всех времён и народов – битвы за Сталинград.
Вероломно напавшие на нашу страну немецкие фашисты и их сообщники убили несколько миллионов наших отцов, но, благодаря героизму наших матерей, мы выросли, и сегодня идут по жизни уже дети и внуки детей войны. И многие из них в третьем-четвёртом поколении уже не ведают о славной боевой истории своих семей, о мужестве и подвигах своих дедов и прадедов. В семьях не хранится о них память, может быть, потому, что не воздали вовремя должное героизму павших бойцов. Как же так получилось, как допустили? Нет ли чьего-то злого умысла в том, что в 1990-е гг. вышли так называемые «соросовские» учебники, где непосредственно о Сталинградской битве почти ничего не сказано (не говоря уже о целенаправленном забвении и умалении нашей истории)? Вот и выросли у нас так называемые «уренгойские» дети, «не помнящие родства» и, по большому счёту, предавшие, хоть не вполне осознавая, свою Родину и дедов, а с ними – и нас, детей войны, осиротевших и тем самым выброшенных войной на обочину жизни. «Распалась связь времён!..» Некому, оказывается, показать, рассказать, разъяснить новому поколению, что ведь именно немецкие фашисты захотели захватить нашу землю, что именно гитлеровская Германия подло напала на нашу страну на рассвете 22 июня 1941 г., поправ договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. Одержимые идеями гитлеризма («Deutchland über Alles») немцы превратили полстраны в руины и выжженное поле, убив 27 миллионов наших людей. Конечно, нашему народу присуще христианское милосердие. Но можно ли рассуждать о милосердии и прощении фашистских солдат-убийц?
Нам в последние десятилетия стало несвойственно обнажать реалии той жестокой, замысленной на наше уничтожение войны с фашистской Германией. То, что я скажу сейчас – не гиперреализм: а если именно тот немец, которого так «пожалели», безжалостно наехал танком на нашего со Славой отца, насмерть бившегося в противотанковом пехотном подразделении с рвущимися к Сталинграду фашистами 17 августа 1942 г.? Забыть такое нельзя. Враг пришёл на нашу землю сознательно, с намерением убивать, и делал это с удовольствием, о чём свидетельствует фото- и кинохроника тех лет самой Германии. Забывшие, что такое фашизм, ставят на одну доску мучения жертв и «страдания» их палачей в плену. И нынешние немецкие власти, объявляя об освобождении Германии от «груза исторической вины», перешли на позиции отрицания нравственно-исторической правды. Между тем, как показали последние события, для Германии, похоже, по-прежнему притягательна наша земля, особенно энергетические ресурсы.
На выступление «уренгойского» подростка в 2017 г. Бундестаге (будто он – глава государства) с заявкой на нравственно-ценностную ревизию событий и хода Великой Отечественной – опасный нравственный проступок – откликнулся журналист ВГТРК Андрей Медведев. Он нашёл нужные, точные слова, лучше него не скажешь. Дорогие наши дети, наследники славы погибшего воина Кузьмы, прочтите статью журналиста Медведева. Мне думается, что вы, внуки и правнуки, тоже могли бы ответить тем, кто с «нейтральных» позиций пытается акцентировать трудности и лишения немецких солдат в нашем плену с целью вызвать к ним сочувствие, представляя их невинными жертвами. Они-то, бывшие в плену, живы! Утратить память об истинных причинах, событиях и духовном смысле той войны – значить предать наших павших.
Мы победили ценой величайшего напряжения сил, благодаря веками воспитанной стойкости, патриотической традиции и жизненной закалке. Но, конечно, духовно-нравственное и физическое здоровье нашего народа было серьёзно подорвано четырёхлетней войной. И сегодня нашему народу, как никогда прежде, нужна духовно-нравственная опора и обращение к исторической памяти. Поэтому множество людей по всей России каждый год встаёт в строй «Бессмертного полка». «Наши мёртвые нас не оставят в беде, наши павшие как часовые», – эти строки В. Высоцкого священны и для нас, детей войны, чьи отцы «не вернулись из боя».
Нас по жизни, в будущее повели наши героические мамы. Миллионы матерей-вдов «встали в строй», вышли на свою отважную битву – за детей, за их жизнь и воспитание, как завещали отцы. Все они, в одиночку выходившие и вырастившие своих детей, воистину достойны геройского звания, как и наша мама – Вера Васильевна Пономарёва (1915–2008 гг.).
То, что именно этот день, воскресенье 22 июня, был началом войны, когда Германия на рассвете вероломно напала на нашу страну – Советский Союз, я не осознала. Я только приметила, как вдруг помрачнели папа и мама, на их лицах читалось беспокойство, настроение было иным, нежели обычно, а я не понимала, почему они так печальны. Тревожная атмосфера повисла в доме, но сам день – такой солнечный: всё цветёт, растёт, очень красивые бабочки и стрекозки (я собирала коллекцию) летают, птицы щебечут…
В стране сразу же была объявлена всеобщая мобилизация. Все мужчины посёлка начали собираться по призыву на службу в Красную Армию. Папа приготовил небольшой чемодан, самодельный рюкзак, гражданскую одежду (серый пиджак и пр.). На войну (новое страшное слово) уходили мужчины с нашей улицы и, очевидно, всего посёлка. Мы, их дети, оставались расти, как назначено в детстве, уже одни, без любимых заботливых пап, без так необходимой в эти годы опоры. А через год мы, дети, окончательно осиротеем, потому что летом 1942 г. большинство наших пап попадёт на фронт под Сталинградом, и с полей великой битвы за Сталинград почти никто из них не вернётся…
После ухода мужчин на войну посёлок как бы затих.
Не играли патефоны (любимое ежедневное развлечение и «общение» с искусством), неслышно было басовых нот мужественного говора, как бы ушла с наших улиц деятельная энергия. С уходом на защиту Отечества отцов, мужей, сыновей визуально изменилась наша поселковая улица: не только обезлюдела – видовая картинка стала иной. Улица как бы стала ниже, по ней ходили в основном мы – дети маленького роста. На ней остался лишь один мужчина – сосед дядя Прокопий Макаров, работавший сутками на станционной водокачке. Но к весне 1943 г. наши талантливые матери надели на свои довоенные цветные ситцевые и крепдешиновые платьица пиджаки убитых мужей и так, почти мистически, как бы вернули их на опустевшие улицы. Что это? Природный инстинкт выживания, исконная тяга к «спасительной красоте», творчество? Или подсознательное желание «ухватиться», как говорится, «за соломинку», чтобы хоть на краткое время ощутить себя под защитой в жестокой вдовьей жизни?
Поначалу, в первый военный год (до июля 1942 г.) наш папа служил неподалёку, на границе с Манчжурией, где приходилось держать большие силы для защиты от враждебной Японии – военного союзника Германии. И в первую военную зиму папа иногда неожиданно приезжал к нам на день. Мама тоже пару раз ездила в Свободный и в Возжаевку, где служил отец. Забегая вперёд, скажу, что судьба предрешила мне побывать (словно память звала!) по путёвке от общества «Знание» с лекциями по искусству (помню, что читала «Творчество Левитана») в г. Благовещенске, Свободном и др., где в 1980-е гг. располагался штаб дальневосточной группировки наших войск. Приезжал отец к нам в Ольдой со своим пайком, подарками. Мне он тогда подарил первые бусы в моей жизни (одна бусинка осталась), словно спешил оставить по себе память. Весной 1942 г. пришло письмо с фотографией, подписанное так: «Моей любимой дочери Алюше. Помни своего отца.
23 марта 1942 года». Как будто уже начал прощаться… Здесь я немного поплачу… В конце июня 1942 г. исполнился год, как мы жили вдали от отца. Моему братику Славчику был уже один год
и 11 месяцев, и папа по приезде брал его на руки, тормошил, подбрасывал, гулял с ним, однако мой брат вырос не помнящим отца. «Ах, война, что ты сделала, подлая!..» (Б. Окуджава).
В середине лета 1942 г. положение на южном участке советско-германского фронта стало критическим. Немецко-фашистские варвары рвались к Волге и Кавказу. И вот (я много об этом читала), когда наш разведчик Рихард Зорге сообщил, что Япония не планирует нападать на Советский Союз, появилась возможность двинуть дивизии Дальневосточной армии на Запад, на защиту Сталинграда. И днём и ночью, без перерыва, круглые сутки шли воинские эшелоны по Транссибирской железной дороге
(к слову, для родственников: в её строительстве принимал участие в начале XX в. наш дед Василий Павлович Пономарёв, осевший в 1914 г. на жительство на станции Могоча (похоронен в 1930 г. на станции Ерофей Павлович)). Мы, дети, смотрели из-за речки, как у самых гор движется на запад, на фронт эта бесконечная, почти без промежутков коричневая лента вагонов.
Прощание. Оплакивание.
Пробил и наш час. В очень дождливый и душный июльский день (10 июля 204-я стрелковая дивизия получила приказ грузиться в эшелоны и следовать на запад), к вечеру вдруг вошёл в избу наш папа, очень встревоженный, в военной форме (он был уже в офицерском звании ротного политрука). Оказалось, он получил разрешение заехать на несколько часов домой попрощаться (потом будет догонять свою дивизию).
Только сейчас поняла: отец осознавал, что этот приезд в заведённое им наше ольдойское хозяйство был для него последним. Он неспешно походил по огороду, где всё цвело и созревало, а большое зелёное поле картошки было расцвечено яркими маками. Вскоре вернулась наша «говорящая» корова Беляшка; она всегда останавливалась перед нашими воротами и издавала: «му!», «му!», «му!», как бы сообщая о своём приходе; куры же в ненастье все попрятались. Мама спешно готовила «петушка», жарила яйца и т. п.
Поутру мы оделись по погоде и всей семьёй, вчетвером двинулись на железнодорожную станцию Ольдой. Дорога туда от нашего дома неблизкая: надо пройти весь посёлок и с другой стороны (река крутит) на лодке переправиться на гористую сторону (перевозчиком был китаец Вася), затем мимо роскошных зарослей черёмух подняться в гору к водонапорной башне и далее к станционному зданию. По пути запомнились миллионы белых бабочек, усевшихся на влажную землю. Папа до станции нёс сына Славчика на руках. На путях стояло несколько эшелонов, военные во фляги и вёдра набирали воду. Мы ожидали папу, ушедшего к коменданту узнать, есть ли на станции части его дивизии, а если нет, то получить разрешение отправиться ближайшим поездом. Вскоре отец возвратился к нам. Но вот раздался гудок, эшелон заскрежетал и тяжело тронулся. Папа обнял нас всех, догнал вагон, бойцы протянули руки и помогли ему подняться внутрь. Я последний раз в жизни смотрела на моего отца. Вскоре эшелон скрылся из виду. Братик был на руках у мамы, одетой в красную шерстяную кофту и тёмно-синюю юбку, за которую держалась я. Постояв немного, мы уже втроём пошли той же нелёгкой дорогой, через реку (тот же перевозчик переправил нас) и весь посёлок в свой опустевший домишко. Мы ещё не знали, что почти осиротели, но в лице мамы я уловила, как понимаю сейчас, тихую, как бы уже покорную обречённость.
Наутро наша жизнь потекла по законам уже привычного, тяжёлого военного бытования. Лето – надо работать: поливать, полоть сорняки, следить за братиком, чтобы в лес случайно не ушёл (позднее всё-таки уйдёт с соседским мальчиком). А у мамы – с утра дел уйма: в 4 часа Беляшку подоить и направить в стадо к пастухам, а молоко процедить и в банки разлить, Славчику – парное сохранить; ещё кур пощупать (иначе по всему двору будем искать яички); по дому похлопотать и вообще детей покормить и т. д., и при этом ещё большой огород.
Приближалась осень. Начали копать картошку, мама солила огурцы и капусту (целую бочку засаливала на зиму), на верхнюю кухонную полочку (прибитая досточка) откладывали лучший огурец и помидор на семена. В общем, трудились непрерывно, заготавливали продукты на жизнь. На вторую военную зиму мы вновь были с запасами еды, о чём очень ратовал заранее наш отец Кузьма Кириллович. Мы не подвели его. Ведь он, повторюсь, провидел войну, возможные невзгоды нашего бытия и постарался всё предусмотреть. После прощания с папой на стации мы занимались всё теми же, ставшими уже обыденными хлопотами, но – что-то не так, как-то неладно, тревожно и безрадостно. Беспокойно как-то. Предчувствие беды? Мама нет-нет, да и бросает на улицу взгляд – не покажется ли почтальон. Пока ещё идут открытки с фронта, из-под Сталинграда на нашу Нагорную улицу посёлка Ольдой в Амурской области…
У нас сохранились две фронтовые открытки из Действующей Армии. Первая датирована 7 августа, вторая – предположительно 9 августа 1942 г. Ниже строки из последних весточек нам с фронта:
Открытка № 1. «Добрый день, дорогая жена Вера, дочь Аля и Слава. Сообщаю Вам, что пока жив, ещё побыл в бою. Сейчас иду в наступление, возможно, и не вернусь, бой упорный. Детей береги, устраивай жизнь сама. […]. Хотелось жить мне с вами, но, наверно[е], больше нет. Не печалься. Сын – это копия, для […] сына (?) сохрани[те] (?) корову. […]. Целую вас. До свидания. […]. Иду в бой. Люблю тебя. Кузя. 7/VIII-42».
Открытка № 2. «Добрый день, дорогая Вера, дочь Аля и сын Слава. Сегодня я вам сообщаю о себе. Быть может, это последняя [строчка (?)] к вам. Моя жизнь уже предрешена. Она принадлежит Родине. Нахожусь в степях Дона. Защищаю Сталинград. Враг лезет, мы должны остановить его. […]. Вера, так хочется жить! Ничего мне не надо, только с вами быть. Я […] своей жизни тобой доволен. Дети у тебя будут для памяти обо мне. Верочка, прошу, что было в жизни, всё прости мне. Я тебя также. […] Через час идти в бой, возможно, и не вернусь. Больше детей жалей, о[бо] мне сыну расскажешь, когда он вырастет, всё. Твой любящий […] Кузя. Всего [доброго] (?). 9(?)/VIII-42 г.».
Обратный адрес на почтовых карточках: «Действ. Армия, прт 1487 730 сп 1 б. рптр».
В извечной череде времён, пора осенняя настала: холодно, затяжные дожди, лес обнажился, огороды убраны и раскопаны на зиму, рано темнеет. Предзимье. К этой унылой поре подгадал самый страшный, судьбоносный день для нашей последующей жизни. Нам сообщили о гибели нашего отца в бою 17 августа 1942 г.
В похоронке, написанной в штабе несколько месяцев спустя после гибели отца, лишь несколько скупых строк: «В бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество, пропал без вести 17 августа 1942 г. у деревни Абганерово Сталинградской области». После отправки мной в Волгоград документов (похоронка, фронтовые открытки), наша семья получила ответ от Дирекции памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы»: «День 17 августа 1942 г. для дивизии был очень тяжёлый, так как вместе с 38 и 157 стр. див. она сдерживала главный удар сил фашистской 4 танковой армии на южном фасе юго-восточного фронта в районе с. Абганирово. Для многих бойцов и командиров этот день был трагическим. […] К 19.09.42 г. в дивизии осталось из полного состава: в 730 стр. полку – 47 чел., в 700 сп – 29 чел., в 706 сп – 202 чел., в артполку – 260 чел.». Итак, в 730 стрелковом полку после боёв с конца июля по сентябрь 1942 г. числилось в строю всего 47 человек. Среди тех воинов, кто выжил, нашего папы не было. Мы со Славой стали сиротами, а мама – вдовой.
Наша семья одна из первых получила трагическое известие. И пошёл к нам народ, двери нашей избы не закрывались. Мама не отводила платок от глаз. Началось оплакивание, сопровождаемое потрясающим душу всеобщим, душераздирающим отчаянием. Плач – уже и за своих (известия о гибели не замедлили прийти и в другие семьи), многие из мобилизованных в Ольдое участвовали в боях под Сталинградом. Мы, дети, тоже горько плакали вместе со всеми, но мы ещё не осознавали, что в нашей детской жизни произошёл крутой разворот, что наше детство накрыло чёрное крыло безотцовщины и сиротства. Но нам некому было завидовать, не с кем было сравнивать своё бытование – у всех в округе было то же самое. И по всей стране миллионы детей (мальчиков и девочек) стали расти без отцов – без отцовской поддержки, без наставлений, без помощи, без ласки, без передачи трудовых навыков и жизненного примера.
После всеобщего плача по убитым мужьям, отцам, братьям, сыновьям улица наша совсем опустела. Всё как-то затихло, словно пошёл процесс внутреннего прощания и привыкания к другой, неведомой прежде жизни. Но первая зима с «убитым папой» (1942–1943 гг.) стала для нас немыслимо тяжёлой. В начале зимы (беда не приходит одна!) мы и многие на нашей улице заболели чесоткой (и «вошки» тоже пришли). Говорят, такие болезни приходят от беды и горя. Тётя Паша сшила для нас из фланели длинные рубашки с большими рукавами. Перед сном мы все натирались какой-то чёрной мазью, надевали рубашки и укладывались спать на большой кровати у печки. Все вместе, кучкой – тогда не так страшно. Мы с мамой – по краям, а посередине – братик (ему пошёл третий год). Страшная зима… Лично у нас (при таком горе!) началось ещё и нечто непонятное, мистическое, необъяснимо страшное. К нам пришли ночные кошмары, усиленные ненастьем и ранней тьмой, окутывающей жизнь посёлка. Я лично не раз просыпалась от того, что явственно слышала скрип половиц и шаги человека по полу. Я съёживалась от страха и жути в своей кроватке (мы поначалу спали порознь). Похоже, такой же мистический страх испытывала и моя мама. Услышав скрип половиц и чьи-то шаги, она вскакивала и с невероятной, дикой силой надвигала сундук (шкафов не было, всё держали в сундуках) на дверь в подполье, где хранились картофель и другие овощи. Верно, ей казалось, что опасность идёт оттуда, что кто-то с улицы раскопал завалинку и затем проник в подполье… Только Славчик наш продолжал безмятежно спать.
Если ещё раз обратиться к ответному письму Дирекции музея памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы», то прочтём, что тяжёлый бой 17 августа был на «очень важном рубеже обороны», что «за героизм, проявленный в битве, дивизии [204-й стрелковой – А. Л.] присвоено наименование Гвардейской», что «отборные фашистские части были надолго задержаны на подступах к Сталинграду и перемолоты в жестокой битве». Дивизия стала гвардейской 1 марта 1943 г., благодаря подвигу всех её бойцов – и оставшихся в живых, и отдавших жизнь за Родину.
Сегодня имя моего отца увековечено в списках Дирекции памятника-ансамбля «Героям Сталинградской битвы». Но вот непосредственно в семьях – в миллионах семей (и в нашей тоже) – для нас, детей войны, для памяти в следующих поколениях нет ничего, кроме устрашающей похоронки, нет никакого памятного знака, хотя бы алюминиевого значка в честь «проявивших героизм и мужество» погибших «в бою за социалистическую Родину». Об ордене мы, дети павших бойцов, даже не мечтаем, хотя была учреждена награда за победу в Сталинградской битве. Награду получили оставшиеся в живых герои. Но победа была достигнута благодаря героизму всех, и погибших, и уцелевших. Когда мы, немногие уже оставшиеся дети войны, смотрим парады Победы 9 мая, то в первых рядах на трибунах видим ветеранов – все в орденах. Слава Богу, им удалось остаться в живых, они вернулись в свои семьи, к детям. А вот герои, сложившие голову за Отечество, – в незаслуженном и вопиюще оскорбительном забвении. Среди них и те, кто не вернулся с полей самой кровавой, как полагают историки, битвы всех времён и народов – битвы за Сталинград.
Вероломно напавшие на нашу страну немецкие фашисты и их сообщники убили несколько миллионов наших отцов, но, благодаря героизму наших матерей, мы выросли, и сегодня идут по жизни уже дети и внуки детей войны. И многие из них в третьем-четвёртом поколении уже не ведают о славной боевой истории своих семей, о мужестве и подвигах своих дедов и прадедов. В семьях не хранится о них память, может быть, потому, что не воздали вовремя должное героизму павших бойцов. Как же так получилось, как допустили? Нет ли чьего-то злого умысла в том, что в 1990-е гг. вышли так называемые «соросовские» учебники, где непосредственно о Сталинградской битве почти ничего не сказано (не говоря уже о целенаправленном забвении и умалении нашей истории)? Вот и выросли у нас так называемые «уренгойские» дети, «не помнящие родства» и, по большому счёту, предавшие, хоть не вполне осознавая, свою Родину и дедов, а с ними – и нас, детей войны, осиротевших и тем самым выброшенных войной на обочину жизни. «Распалась связь времён!..» Некому, оказывается, показать, рассказать, разъяснить новому поколению, что ведь именно немецкие фашисты захотели захватить нашу землю, что именно гитлеровская Германия подло напала на нашу страну на рассвете 22 июня 1941 г., поправ договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. Одержимые идеями гитлеризма («Deutchland über Alles») немцы превратили полстраны в руины и выжженное поле, убив 27 миллионов наших людей. Конечно, нашему народу присуще христианское милосердие. Но можно ли рассуждать о милосердии и прощении фашистских солдат-убийц?
Нам в последние десятилетия стало несвойственно обнажать реалии той жестокой, замысленной на наше уничтожение войны с фашистской Германией. То, что я скажу сейчас – не гиперреализм: а если именно тот немец, которого так «пожалели», безжалостно наехал танком на нашего со Славой отца, насмерть бившегося в противотанковом пехотном подразделении с рвущимися к Сталинграду фашистами 17 августа 1942 г.? Забыть такое нельзя. Враг пришёл на нашу землю сознательно, с намерением убивать, и делал это с удовольствием, о чём свидетельствует фото- и кинохроника тех лет самой Германии. Забывшие, что такое фашизм, ставят на одну доску мучения жертв и «страдания» их палачей в плену. И нынешние немецкие власти, объявляя об освобождении Германии от «груза исторической вины», перешли на позиции отрицания нравственно-исторической правды. Между тем, как показали последние события, для Германии, похоже, по-прежнему притягательна наша земля, особенно энергетические ресурсы.
На выступление «уренгойского» подростка в 2017 г. Бундестаге (будто он – глава государства) с заявкой на нравственно-ценностную ревизию событий и хода Великой Отечественной – опасный нравственный проступок – откликнулся журналист ВГТРК Андрей Медведев. Он нашёл нужные, точные слова, лучше него не скажешь. Дорогие наши дети, наследники славы погибшего воина Кузьмы, прочтите статью журналиста Медведева. Мне думается, что вы, внуки и правнуки, тоже могли бы ответить тем, кто с «нейтральных» позиций пытается акцентировать трудности и лишения немецких солдат в нашем плену с целью вызвать к ним сочувствие, представляя их невинными жертвами. Они-то, бывшие в плену, живы! Утратить память об истинных причинах, событиях и духовном смысле той войны – значить предать наших павших.
Мы победили ценой величайшего напряжения сил, благодаря веками воспитанной стойкости, патриотической традиции и жизненной закалке. Но, конечно, духовно-нравственное и физическое здоровье нашего народа было серьёзно подорвано четырёхлетней войной. И сегодня нашему народу, как никогда прежде, нужна духовно-нравственная опора и обращение к исторической памяти. Поэтому множество людей по всей России каждый год встаёт в строй «Бессмертного полка». «Наши мёртвые нас не оставят в беде, наши павшие как часовые», – эти строки В. Высоцкого священны и для нас, детей войны, чьи отцы «не вернулись из боя».
Нас по жизни, в будущее повели наши героические мамы. Миллионы матерей-вдов «встали в строй», вышли на свою отважную битву – за детей, за их жизнь и воспитание, как завещали отцы. Все они, в одиночку выходившие и вырастившие своих детей, воистину достойны геройского звания, как и наша мама – Вера Васильевна Пономарёва (1915–2008 гг.).
