Сейдаметова Карина Константиновна

* * *

Помню,
как пахла киноплёнка диафильма,
а на экране «Аленький цветочек»
и папа жив и молод, и прощать легко…
Громко
болонка белая залает где-то
во сне всё это, не иначе, помню,
как в заводском посёлке бабушка пекла пирог.
Только
цветочек аленький завял, столетний,
болонка померла – лет тридцать с лишним
тому назад, а вот посёлок жив, конечно,
стоит, пыхтит, на зависть тем, кто мёртв.

ОТЦУ

Всё-то ты приемлешь,
Русский человек.
Снег целует землю.
Белый, белый снег.

Почитай, всю зиму
Он идёт, идёт,
Неостановимый
Белоснежный лёт.

Вдоль домов высотных,
Вдоль озёр и рек.
Вот и ты – босóта –
Божий человек

В тот ноябрьский вечер,
Белым снегом став,
С ним ушёл далече,
Смертью смерть поправ.

Ты теперь прохожий,
Ты теперь – снега.
У тебя под кожей
Колкая пурга.

Ну, а если в зиму
Снега намело –
Это, чтоб могли мы
Просто и светло

Вспоминать, приемля
Грусть земных сердец, –
Снег целует землю.
Снег... и мой отец.

Сыну

Крутится с песней по детской юла,
Пляшет юла.
Сына себе – молода и кругла –
Я родила.

Только заплачет мой славный кричун –
Юлку кручу.
Сын улыбается, нежен и юн.
Мир по плечу!

Ну а про то, что великая стынь
Застит пустырь,
Пусть до поры не узнает мой сын,
Мой богатырь.

Маленький дом наш – четыре угла,
Дни да дела,
Сын подрастает, тружусь, как пчела.
Пляшет юла.

Крутится ночи и дни напролёт,
Пляшет, поёт.
Сын мой растёт, и тревога растёт
Из года в год.

Как ни раскручивай, как ни крути,
Шар наш земной –
Сын мой, надежда моя во плоти
Передо мной.

Будни – тщета, суета, маета,
Продыху нет.
Певчей юлой озаряет мечта
Детский рассвет.

Как ни юли, так созвездья легли.
Мчится волчок.
Яркий маяк ты мой, чудо земли,
Мой светлячок.

***

На языке лесных цветов и трав,
всех любит бог: и бабочек и змей.
Замри на миг, пойми, кто был не прав,
и кто был злей?

Сквозь запахи невинных медуниц
моя душа к твоей душе прильнёт,
став ласточкой, в траву упавшей ниц
на гнев и гнёт.

Земли лесной – мы быль её и боль,
цветы и травы, выжженные в зной.
Земля звенит высокой нотой «соль»,
жжёт эхо за спиной.

В разгаре увядающего дня,
я вдруг с недоумением пойму,
что дела до тебя и до меня
нет никому.

Под ласточкино синее крыло
вползла змея неверного пути.
И никому из нас не повезло.
А бабочка летит.

***

В непроглядный рассвет октября,
На асфальт антрацитовый глядя,
За последнее благодаря,
В мир смотрю, что теплом обокраден.

В сквер, что лысого чёрта страшней,
Пробирается холод змеиный.
И античного мифа древней
Распадается мир на руины.

А потом расщепляется на
Сто извивов асфальтовых трещин…
Перелив золотого руна
Так ошибочно был нам обещан

На коварный вопрос октября
Слишком красноречиво молчу я,
Пусть другие теперь говорят,
Но страны под собою не чуют.

И с октябрьской скупостью злой
Пусть руно догорает в кострище…
Все мы станем однажды золой
на большом мировом огневище

из обманутых волей чужой,
из оболганных, мытарей сирых,
лишь бы за порубежной межой
нам не отмежеваться от мира.

В сотый раз умолчу обо всём,
что могло бы свершиться однажды.
Что теперь к небесам вознесём
с аргонавтовой жаждой?

***

Не кляни февраль, что сир и пег,
не кляни законы мирозданья.
Человеку нужен человек
в наказанье или в оправданье.

В одичалом городе пустом
ты бредёшь на свет иллюминаций,
думая о важном и простом:
как за славой сумрачной угнаться?

Безразличен к мерам и мирам
и не находя родного места,
ты бредёшь на лампочный вольфрам
в темноту усталого подъезда,

перепутав час, и день, и век
в этом суматошном мелкотемье.
Человека лечит человек,
а отнюдь не время и терпенье.

Жаль, что с человеками беда,
горемычная, со всеми нами.
Идеал – один и навсегда –
всё-то ищешь днями с фонарями.

Он исчез, безмолвный имярек,
тот, с кем ты мечтал быть счастлив вместе,
скучный идеальный человек,
вывернувший лампочку в подъезде.

***

Какой снегопад!.. Как с холста
крахмальной небесной простынки,
на жизнь от креста до креста –
на землю слетают снежинки.

Небес не касайся рукой,
чтоб глупое сердце не выжечь.
Не тронь мимолётный покой,
который тем чище, чем выше.

И нам, дуракам, поделом:
безверием в чудо стеснённым,
пусть вьюга идёт напролом
и сеет снежинки гулёные.

В их форме шестилучевой
нездешние замыслы скрыты
и слёзы твои, как впервой,
из этих снежинок отлиты.

Забыв и покой, и престиж,
в слепящую смотришься зиму.
Прости эту снежность! Простишь?
Прощение невыразимо.

Трёхсловье

Ни полслова тебе! –
за меня говорят молча камни,
теплоту наших рук
они хорошо сохранили
и теперь отдают
постепенно озябшему или
отдалённому миру.
Их память и щедрость близка мне.

Ни полслова тебе.
За меня всё расскажут озёра –
эти впадины глаз
отражают усталые утра,
половинки ракушек

выбрасывая с перламутром,
а над ними несётся
отчаянье чаячьим ором.

И раскрыла безлесая тундра
объятья трёхсловью,
но на крыльях полярной совы
оно испарилось.
Север бел. Север пел,
снег и ягель швыряя как милость!
Или просто привиделось мне
в беспросветном зимовье:

север белым медведем предстал,
обернулся в метели,
но искристая рыба безблёсного
редкого слова
в серебристой воде ускользнёт
от подлёдного лова
и непойманной канет,
уйдёт в глубину, где форели
затаились,
а я?

– Ничего не скажу тебе больше,
никогда не скажу,
даже если свечением
Кольским
все пророчества
дышат,
реченья
мерцают
и знания
тают
вовек…