людмила воробьёва

«Там, где дым Отечества плывёт…» Свой голос

Тайные смыслы поэзии Андрея Шацкова

«Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовётся, –

И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать…»

Фёдор Тютчев

1

Так бывает, что поэзия и фигура самого автора окружена ореолом таинственности. Пожалуй, нет ничего интересней и ув­лекательней, чем открывать тайны мироздания и искать во всём символические смыслы. Андрей Шацков обладает особым да­ром – одиноко, по-своему заглянуть в таинственный мир самой Вселенной. По глубине, сложности и масштабу философско- поэтической системы это именно тот поэт, равных какому среди современных стихотворцев ХХ века нет.
Одически-возвышенные интонации, царственное слово – изумительная русская речь. Как же мы отвыкли от подобного творчества! Отвыкли от поэтов, внутренний мир которых слож­ный, как космос. Как привыкли жить в узком мирке упрощён­ных представлений и измельчённых истин. И вот – перед нами мастер философско-классического стиха, обладающий голосом А. Толстого, А. Пушкина, А. Блока, А. Фета, Б. Пастернака, – по­эт-продолжатель тютчевской традиции. Русская поэзия – ключ к постижению российской истории и всего нашего бытия. Сла­вянский мир, Древняя Русь – главные стержневые архетипы его творчества. Нужно воздать должное автору: он повсюду черпает вдохновение.
Прежде всего, восхищает обращённость души поэта к при­роде: невероятное изобилие природы, причём о чём бы Андрей Шацков ни писал. Мы ещё не раз удивимся его разнообразию, красоте и непознанной таинственности:

Пейзаж в оконной раме: «Руза спит...»

Морозной вязью – на стекле названье.

И даже вьюга – Божье наказанье,

Затворницей ушла в еловый скит.

Заворожённый кистью января,

Я не оставлю пост свой полуночный.

На городок из прошлого – лубочный

Ещё не пала робкая заря.

Собака спит. Печной проём – в золе.

И Спас глядит пронзительно и строго,

Как утопает в замети дорога,

Как без движенья стилос на столе

Застыл поверх нетронутых бумаг,

Предвестником поэмы о печали,

Которой, очевидно, изначале,

Названье будет: «Горе от ума».


Этот «Ночной пейзаж» наглядно показывает ярко-индиви­дуальные черты художественного мира поэта-творца. Сокровен­ные строки будто диктуются свыше, и энергичное перо мастера быстро скользит по белому, как снег, листу, невольно вызывая трепет, мысль, грусть, раздумье, свет, печаль...
Неистощимая светоносность – признак духовной принад­лежности к светлым слоям Небесного мира. Откуда нисходит этот образ загадки и тихого света?

Я эту ночь, что минула без сна

С бесшумною повадкой снежной рыси,

Возьму с собой в заоблачные выси,

Когда придёт последняя весна!

Некая неисповедимая тайна «белого пространства», быть мо­жет, alter ego самого автора, взывающее к чувству, воле, разуму...
Малая родина Андрея Шацкова – заповедный Рузский край Подмосковья. Родился будущий поэт в 1952 году в Москве, в Сокольническом районе. Многие годы ему удавалось совмещать основную строительную специальность с поэтическим творче­ством. Также он работал в газете «Слово», восстановил выпуск ежегодного альманаха «День поэзии – ХХI век», и в настоящее время – его главный редактор. Андрей Владиславович – автор более 14-ти поэтических книг, действительный член Академии рос­сийской словесности, кавалер ордена Преподобного Сергия Ра­донежского РПЦ, лауреат многочисленных литературных премий и наград. Стоит отметить и полученную им престижную премию Правительства РФ 2013 года в области культуры. Андрей Шацков является государственным советником III класса Российской Фе­дерации.

2

Древняя Русь – магическая точка притяжения в поэзии Ан­дрея Щацкова, концентрирующая в себе исконные славянские корни, их прочную историческую почву. Поистине – это общая стезя духовная, олицетворяющая возвращение к вечным исто­кам. Эпическая поэзия несёт созерцание мира и жизни, и у по­эта Шацкова особый дар – умение живописать словом. «Я живу в четырнадцатом веке и только изредка выбираюсь на поверх­ность века двадцать первого», – откровенно рассказывает о себе, о своём предназначении вновь открывать историю Руси автор. Он живёт вместе с героями того легендарного века, становится вместе с ними одним существом, участником и летописцем тех великих событий, выпавших на долю наших героических предков. Так в эпицентре его поэтического цикла «Рузский рубеж» – Кули­ково поле – жертвенный подвиг русских воинов, прославляющий внутреннюю силу защитников Отечества, их несломленный дух:

I.

Над Русью – мгла! Взыграло небо

Снегов свинцовых пеленой.

И лето минуло, как небыль,

И кануло, как в мир иной.

Всё, что завещано веками,

Незримой брагой бродит тут.

Леса, покрытые снегами,

Безмолвно Рузу стерегут.


Застыл вдоль речки полк засечный,

Спиной упёршись в дерева.

Им Путь лежит на облак Млечный,

Но ими выстоит Москва!

И выйдет в поле Куликово,

Когда придёт заветный час…

А ныне – крест сожми сурово,

И встань к своим, где реет Спас…


Здесь и седая древность, и настоящая жизнь человека и при­роды – то, без чего сегодня тоскует народ русский. Авторский слог близок к летописному, былинному слогу стародавних скази­телей. Русь всегда хранила свою неиссякаемую силу и доблесть, неизменно оставаясь собой. Прежде всего, первостепенна лич­ность автора, неустанного путешественника и воина. Читателя сопровождает его незримое присутствие: эффект преломления собственного жизненного материала в художественном творче­стве, когда автобиографическое начало отражается в эпохальных событиях Древней Руси. Ибо у времени нет границ: вспышка ми­нувшего внезапно пронзает память. Понять суть бытия и уловить связующую нить событий – вот, что архиважно. И слышатся го­лоса далёкого века, оживают ушедшие лики, предстают природа и люди тех канувших в Лету столетий. Подключается интуиция проницательного художника, у которого есть всегда своя оценка происходящего, свой индивидуальный мировоззренческий под­ход к осмыслению истории. Достоверно и красочно поэт рисует героев Руси, как будто рассказывает о самых близких и родных ему людях:

II.

Осенняя росстань

И пахла росстань брагою хмельной,

И старый клён ветрами укачало,

И бьёт копытом в землю вороной,

И трензелем позвякивает чалый.

…………

Ну, вот и наша сотня, поутру

Мы встанем с нею около Непрядвы,

И заполощут стяги на ветру

Взыскующих единой русской правды!

Под клёкот лебединых верениц

Святая Мать за воинство заступит.

И Красный Холм Мамая ринет ниц

И в степь отбросит, словно чёрта в ступе!


Пространство Русского мира, ритм и гул самой истории – неоглядная Русь… Куликовская битва – Донское побоище – одна из самых героических страниц нашей Родины, честь и слава могу­чей Руси. Полтора столетия томилась она под игом монголо-татар, что было расплатой за раздробленность, княжьи междоусобицы. 8 сентября 1380 года (лето 6888 от сотворения мира) развеялся миф о непобедимости татар и ордынских войск. Во главе русского войска встал великий князь московский и владимирский Дмитрий Иванович. И вся русская земля поднялась по его призыву. Исто­рик Василий Ключевский был восхищён поколением, вышедшим на Куликово поле и «не испытывавшим ужаса перед татарином», хотя по численности войско Мамая превосходило русское вдвое. Дмитрий Донской убедительно доказал – сила Руси в единстве. Русская земля восприняла этот жертвенный подвиг, как начало полного освобождения от ордынского ига, объединив русские силы под знаменем князя Московского. В 1988 году имя народно­го героя канонизировано Собором Русской Православной Церк­ви: святой благоверный Дмитрий Донской является самым вы­дающимся русским полководцем и государственным деятелем XIV века.
Вполне закономерно, что вторую часть этой лиро-эпической драмы Андрей Шацков посвящает памяти сына Дмитрия, поражая читателя мужественным средоточием отцовского духа. Как же всё символично не только в истории, но и в человеческой судьбе:

Прощай, сынок! Я тайну сберегу,

Не рассказав, что снилось в дебрях ночи:

Ковыль дымился кровью на лугу,

И синь дождя стекала павшим в очи.


Крестом, простёршим руки средь жнивья,

Застыв навек в молчании суровом…

Зачем уходят к звёздам сыновья.

Не одарив отцов прощенья словом?

Человеческое сердце охватывает чувство глубинного оди­ночества, созвучное душевному состоянию автора. Выходит и один – в поле воин. На то и заповеди Христовы, которые гла­сят: «… да любите друг друга, как я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн. 15, 12-13). Не случайно писатель и публицист Лидия Довыденко, анализируя книгу Андрея Шацкова «Сказы Кулико­ва поля», восторгаясь его «стоянием на ратных полях России», сосредоточит наше внимание на монологе Ивана Красного, отца Дмитрия Донского, на самом ключевом моменте, когда поэт пе­редаёт свой отцовский завет сыну. Она подчеркнёт: «В русской литературе было много отцовских заветов сыновьям: пушкин­ский – «береги честь смолоду», бунинский – «остерегайся уны­ния». Дмитрия Донского отец наставляет: не остудить души, «не опогань её пустяшным страхом», помни о «тяжести Мономахо­ва убора», о «княжеской крови». И вот август 1380 года, когда закричали вороны за Доном, замутили воду сомы под обрывом, «заполыхал горизонт кумачово».

… Всё ближе гремит путевой бубенец.

Весь в пыли и в дорожной невысохшей грязи,

С волчьих бродов несётся усталый гонец

Упредить о нашествии Дмитрия-князя.


Августовские звёзды застучали, «словно дождь по крыльцу», увиделись «тропы от дома до Дона», «узорчатые стяги», «в сере­бряных росах легли ковыли под размашистым конного воинства шагом», потому что нет большей благодати для Руси, чем «воль­ное синее небо», и мудрец Сергий Радонежский предстаёт в мо­литве с князем перед Святой Троицей… Возвещают святые уста:

– Разорвутся ордынские вервии!

Будет Русь от поганых чиста!

… Задумчив стоит Пересвет

В преддверии славы великой»

(Довыденко Л. В. Думы по-русски: Сборник крити­ки и публицистики, посвящённый современной литературе и философии. – Калининград, 2023).


При всём притом нужно признать, что духовное напряжение творчества Андрея Шацкова порождено глубокими раздумьями о судьбах России, народа, вызвано болью за будущее Родины. Ка­ким-то удивительным образом в стихах поэта старина перепле­тается с современностью, впечатляя актуальностью и граждан­ской прямотой речи. У него глубоко лирическое чувство истории, он во многом продолжает эпику такого крупного поэта ХХ века, как Юрий Кузнецов. Погружаясь в древность, автор являет нам мир эпохи Средневековья – таинственный мир знаков и симво­лов. Экспрессионистические приёмы письма, метафоричность, словесная сгущённость красок, свет и тень, контрасты – эти худо­жественные приёмы, характерные для поэзии эпического звуча­ния, присущи и его III части «Чабрец (Богородицкая трава)».

В Богородичный день, утопающий в ласковой сини

Осенин, облачённых в сентябрьский кровавый багрец,

На бескрайних полях, на безмолвных полянах России

Богородской травой возрастает пахучий чабрец.

……………………..

Сколько сложено сказок о сём на людскую потребу.

Как причудлива их златотканая, мудрая вязь…

Рождество Богородицы – лествица в чистое небо.

Рождество Богородицы – осени топкая грязь.

А из грязи, хвостатый бунчук на скаку поднимая,

Смертным мороком явятся тысячи волчьих сердец.

И падут ковыли в полный рост под пятою Мамая,

Но пригнётся к земле, распрямившись, Непрядвы чабрец!

И навстречу врагу под хоруговью «Ярого ока»,

В Богородичный день, богородской любимой травой,

Вылетают засадные вершники князя Боброка,

Созываемы в битву Архангела звонкой трубой!

И усеется поле коростою ратного спора –58

Куликово, заветное, в поросли из чабреца.

Расточится туман, и заря, словно плат омофора,

Ниспадёт на траву – и не будет России конца!


«Горит в сентябре на земле бескрайней Руси Богородицкая трава – душистый чабрец, “Куликово заветное в поросли из ча­бреца”. Язык Шацкова загадочен и не предсказуем. Живое и жи­вущее в его “Сказах” не привязано к быстро текущему времени, оно возвышается над вечной Русью, Россией, а её небесный дух, её красота, где-то наивность и доверчивость – под покровитель­ством Богородицы». Не могу удержаться, чтобы не привести ещё одну выразительную философскую цитату Лидии Довыденко, не­посредственно связанную с заключительной частью поэтического цикла «Рузский рубеж».
Историю Руси творили личности эпохальные и значитель­ные. Небо и былинные легенды Древней Руси зажгли искру Бо­жью, а вместе с ней и Дух Православия. Лирический герой Шац­кова, путешествуя во времени и пространстве, сопрягает разные столетия, и далёкие и близкие. Да и сам автор ценит степень лич­ной свободы, и как воин света и воин русского стиха, не только разгадывает, но и творит собственную тайну былых времен. Его поэзия имеет корни, уходящие в культуры Древней Руси, имеет свой собственный художественный язык. Чувственную эмоцио­нально-смысловую насыщенность, надмирное, совершенно не­земное состояние создаёт у читателя многогранное произведение «Лебеди Тютчева»:

Над Овстугом властвует Брянска зима.

Осталось в минувшем дождливое лето.

Как странно: здесь «Горе» живёт «от ума»,

Родившись в усадьбе другого поэта...

Хозяина нет. Он уехал давно

И вряд ли до срока прибудет обратно.

Залито чернилом столешниц сукно.

На пледе в шкафу – от подсвечника пятна.

Россия хоть Третий, но всё-таки Рим.

В ней веет дыхание Божьего духа...

Неужто сдадут Севастополь и Крым?

Неужто настанет разор и поруха?


Сквозь пелену этих дождливых строк проступает некий ду­шевный разлад: Земля и Небо – контрасты двойственности. Раз­мышления Щацкова в Овстуге на 215-летии великого поэта подчас полны тревожных сомнений. Ведь и тот же Тютчев при всей своей афористичности: «Умом Россию не понять», или его «природа – сфинкс», – соединяет в себе космос и хаос. Известный критик Вя­чеслав Лютый в очерке «Ностальгия по России», говоря о триптихе Андрея Шацкова «Лебеди Тютчева», замечает, что историко-фи­лософская грань биографии и судьбы Тютчева как бы соприка­сается с важнейшими вехами на пути России во времени и про­странстве. И личность самого Шацкова, и его лирический герой здесь стоят рядом, неся какой-то оттенок тютчевского трагизма бытия. Вот из таких оттенков и рождается образ:

Тяжеле вериги – поэтов судьба

В России, покрытой морозною пылью...

Но гордо в щите родового герба

Распластаны лебедя белые крылья!


Ёмкая и твёрдая композиция, олицетворяющая связь с дру­гими искусствами: музыкой, живописью, скульптурой и архитек­турой. А ещё возникает ощущение символизма: древние славя­не представляли себе модель мира как образ Всемирного древа, и птицы – посланники небесные – символический знак в народной фольклорной традиции и во всей русской культуре. По мнению Вячеслава Лютого, одинокая фигура русского гения и провидца Тютчева, призывающего людей к объединению, порождена беско­нечностью вселенского времени. Размышления государственного деятеля и дипломата о Западе и Востоке, об особом историческом предназначении России, поэта-мыслителя и гражданина, проя­вившего самоотверженность и верность русской земле, до сих пор напоминают заколдованный круг – и всё никак не могут реализо­ваться позитивно. Что примечательно: и у Тютчева и у Шацкова повсюду – тайна:

Их выводок плещет в заветном пруду

И ходит эскадренным строем по кругу...

Я к ним попрощаться с поклоном приду

И горького хлеба отрежу краюху.

А нежность...

пусть нежность останется там –

В чугунном затворе усадьбы ограды.

В небрежно доверенной тайне – листам,

В которых поэту – не надо пощады!


Как видим, Андрей Шацков – тоже поэт поразительной куль­туры ушедших ХVIII–XIX веков. Пусть, уважаемый читатель, ты там никогда не бывал – и вдруг ты почувствовал в кончиках паль­цев забытый, далёкий трепет тайны. Недаром Белла Ахмадулина раскрывается в строчках: «… не зря, о, нет, а для таинственного дела / мы рождены на белый свет». Кроме того, для Андрея Шац­кова первостепенное дело – успеть сказать и о самом потаённом и одновременно о самом насущном: нескончаемая Россия цар­ственно шествует в произведениях поэта, и он сам – странник этой русской Вечности. Берёт в полон, захватывает и уводит ку­да-то вдаль неспешное течение строки, словно плавно струящий­ся водный поток, как в его стихах «На Рузском поле»:

Я Рузское поле забыть до конца не смогу:

Кладбищенский взгорок, лощину и ленту реки,

Церквушку в известке на дальнем крутом берегу

И ласточек стаю, вспорхнувшую из-под стрехи.

И в небе бездонном, крутой заложивши вираж,

Уходят они в пепелящую солнца жару…

Я знаю, что этот знакомый до боли пейзаж

Из памяти вычеркнуть – нет, никогда не смогу.

И хоть за него не дадут половины гроша,

Который веками копился в дорожной пыли,

Я знаю, что здесь проживает поэта душа.


Преданность отчей земле, которая так прекрасна и един­ственна в своей неповторимости. Именно тут и мог родиться подобный поэт, трепетно внемлющий каждому звуку природы, слышащий её каждую травинку, каждое движение всего живого. Автор неразделён с родной землёй, связан с ней кровными уза­ми. Она на веки вечные дана ему в наследство. Так соединяются времена. Кажется, что поэт всегда найдёт себе собеседника в сво­ём историческом прошлом. Вот и Тютчев пытался отгадать, в чём же сила ратного стоянья русского человека, когда писал: «Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа! / Не поймёт и не заметит / Гордый взор иноплеменный, / Что сквозит и тай­но светит / В наготе твоей смиренной». В той провиденциальной миссии, что выпала на долю России, он видел нечто большее, пре­допределённое свыше. Но во всём угадывается промысел Божий, прав поэт Шацков, и посему сомнения уходят, ибо человек жив верой:

И внёс летописец уставную запись в тетрадь.

«Воскреснет Господь, и его расточатся враги.

И встретит со славой, вернувшихся в пору, посад...».

На Рузское поле ложатся былого шаги,

И реют хоругви шелковые воинства над!


Восстанавливать Храм своей души и выходить на дорогу исконной, праотеческой веры. Тайна очарования, тайна человече­ской жизни и Бога, знающего о нас всё. И сказал Господь: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин., 14. 6). И самое величайшее таин­ство – это таинство Крещения. Бог ведёт человека по жизненному пути с момента его рождения. В этом заключается насущная прав­да бытия. Зачем искать иное? Так, почему же мы в постоянном по­иске, не излишне ли мудрствуем, лукавя и обманывая себя, множа непоправимые ошибки, когда человеку нужно лишь обратить свой взор к Богу, и тогда откроется смысл священных таинств, благо­словляющих нас на земном пути. «Сказ о крещении» – красивое и мудрое произведение Шацкова, поистине напоминающее народ­ное сказание:

От дневного и ночного страха,

Боже, в этот вечер упаси…

Береги с младенчества рубаху,

В коей ты крещался на Руси.

Караулит храмы строгий ельник.

Перемёты снега вдоль дорог.


Божественная сказка, не лишённая магии, спустившаяся с вечерних Небес, прямо под крещенский сочельник, которая где-то затерялась в нашем детстве, и которую поэт вернул нам – как самый бесценный подарок судьбы:

Отразились звёзды в Иордане,

Отразились в Истре, на Руси.

И грядёт нечаянная встреча.

Крестный ход застынет у ворот:

Уж не сам ли Иоанн Предтеча

В валенках по улице идёт?


Внезапно оживает в памяти пушкинское откровение: «И тайные стихи обдумывать люблю». Ведь со сказками Пушкина мы с детства впитывали любовь к святому Православию. «И бре­дя в крещенском снеговее, / Только скажешь: «Господи, спаси. / Хорошо живётся в Галилее. / Широко живётся на Руси!» – будто вторит русскому классику современный лирик Шацков, ещё с мла­денчества получивший эту веру в христианские чудеса Творца, в щедрые дары волхвов. Неудивительно, что детские годы опи­саны им наиболее ярко и своеобразно. Ведь лишь детству свой­ственно неизбывное чувство радости и бессмертия.

Разнотравного лета высокий венец.

Вековая услада второго покоса.

И шагает домой враспояску отец,

И бежит твоё детство навстречу с откоса.

И журчит, разливаясь по плёсам, река,

И играет в реке златопёрая стая,

И глаза прикрывает от солнца рука,

И гремит у колодца бадейка пустая.

И до самого края заветной земли –

Малой родины – вечного счастья юдоли,

Синеву прошивают стрижи да шмели

И распахнуто в скатерти клевера поле.

И от зеркала луж, где вода как стекло,

Отражаются сныть и лесные гвоздики.

И хотя на просторах России светло,

Скоро вспыхнут багрянца осеннего блики.


Невольно задумываешься: какова природа этой поэзии? Од­нозначный ответ отыскать сложно. Андрей Шацков, как и поэт Игорь Шкляревский, имеют свою особую, необъяснимую природу и манеру письма. Ослепительные образы, и в то же время всё яс­ное и простое охарактеризовать совершенно невозможно!
Завораживающая картина, мы реально и зримо находимся внутри неё. Приметы эпохи, жемчужины языка и речи, приметы окружающего нас мира трав, цветов, деревьев... Сколько красок, прозрачности и света, сколько воздуха… Полотно века! Ничем не хуже, чем у русских художников-передвижников! Несказан­ная первозданность бытия! Мистическая грань детства, манящая и зовущая, – символ вечного возвращения на круги своя. И вновь загадка – другое стихотворение «Возвращение», в котором разли­та некая чувственная энергия, неподвластная времени, быть мо­жет, энергия памяти, беспредельная и бессрочная:

Обернусь назад, где за холмами

Там, где дым Отечества плывёт,

Я бежал босым навстречу маме,

Начиная в будущность полёт.

И кружа со стаей снегириной

Над страной, где зреют зеленя,

Нёс на шее образок старинный

Тот, что мать надела на меня.

Веря в то, что совладав со тьмою,

Сполохами звёздного венца

Снегири вернутся в дом – зимою,

Чтоб остаться с прошлым, до конца…


Представьте себе: один волшебный день, длящийся беско­нечно, целую жизнь… День счастья, полный чудес: «шелест ледо­става», «синяя бахрома» на деревьях, «ельник», «холмы», «стая снегириная», и ещё «образок старинный» – золотой венец того давнего судьбоносного дня… Фантастические новые сюжеты ри­сует автор, ничем не уступающие некрасовским: вот она, долго­жданная «пора Новогодья», настоящая сказочная история, кото­рая так похожа на детство всей деревенской детворы. Стираются даты и времена, летят годы и десятилетия, а бабушка – добрая хранительница домашнего очага – по-прежнему иконописно со­вершает свою благословенную молитву. Самая непонятная вещь в мире – время. И – что особенно восхитительно: вслушайтесь в этот зимний столь мелодичный и хрустальный напев, с ним ни­как не расстаться и уже не остановиться на короткой стихотвор­ной цитате:

Берёза, сосна и осины

Под звонкой пилою поют.

Забытые детства картины

Во снах в караулы встают.

И вот уже тянутся дровы

На дровнях – в родное село.

Где снеґа под самые кровы

Бревенчатых изб намело…

И снова смыкаются годы,

Как створки ворот за спиной…

Выходишь – иные погоды,

И ветер, и воздух иной.

Тому миновало полвека…

Но только опять и опять

В озябшей душе человека

С поленьями сани скрипят.

И бабушка крестится снова,

Встречая под вечер обоз –

Предтечу Спасенья печного

В рождественский лютый мороз!


Исключительная звучность! Настоящий художник представ­ляет нам несколько поэтических измерений: реальное, историче­ское и измерение родовой памяти. Поразительно: стихи Андрея Шацкова, посвящённые деду, сыну, насквозь пронизаны невидан­ной любовью к ближнему. Именно эту силу духа, вплоть до полного самоотречения, безраздельную любовь к Родине, внутренний патриотизм, основанный на героическом прошлом, он так пре­дельно искренне смог передать в своих произведениях и донести до своего читателя. Его мужественный дед Шацков Андрей Георги­евич был командиром гвардейской стрелковой дивизии. Главной составной частью стрелковой дивизии является пехота. А у пехо­тинцев, как известно, совсем недолгая жизнь, потому что любая атака может оказаться последней. Здесь имеет смысл подчеркнуть ярко выраженный «духовный опыт стояния за правду и справед­ливость во время Великой Отечественной войны», им буквально пропитана вся поэзия автора, на что обращает внимание и критик Вячеслав Лютый.

Он Никополь когда-то брал с налёта.

Не выдала усталая пехота,

Когда за дедом грозно встала в цепь...

Всегда в России были генералы,

Которые в атаках умирали,

И окропляли кровью злую степь.


Дед всегда – впереди, защитнику Отечества отступать неку­да. Жертвенность, верность своей земле, родовым корням – тако­ва Вселенская твердь русского воина и такова доблесть русского оружия:

За нами – Бог, а впереди князь Игорь –

Добрался до заветного Донца,

Чтоб на скрижалях вечности героям,

Застыть единым нерушимым строем

И досягнуть до звёздного венца!


Да, тогда были живы ещё герои той Великой Победы, тогда торжествовала правда и справедливость, вера в людей и Державу. До сих пор в душе поэта – незаживающая рана о некогда единой, но потерянной стране, её нерушимых скрепах. Нам пришлось пе­режить фарс и одновременно трагедию нашей истории. «Где ты, мой двадцатый – золотой, / С орденом Победы на мундире?!» – вопрошает и восторгается автор. Незатронутым осталось одно: любовь и память. Коммунальная квартира: уже забылись чьи-то лица, но как долговечны предметы, приметы прошлой эпохи. Боже мой, насколько же он прав в том, что «век двадцатый – это на века! / На другие – времени не хватит!». Нестерпимо больно, ведь с ним что-то ушло безвозвратно.
Хотя, пожалуй, самые пронзительные стихи, в которых тоже много боли, много горькой безнадёжности и невосполни­мой потери, – стихи о сыне. Эти драматические произведения могли бы составить отдельный цикл. Жжёт невыносимой му­кой память, «горит зима», и прощёное воскресенье ещё острее, неотвратимее напоминает о наших обидах и грехах: «Мой сын, ушедший дымом в синеву, / Не вымолвив отцу прощенья сло­во... / «Прости за то, что я ещё живу» / В России непрощённым жить – не ново!» Философия жизни, мира, философия одинокой человеческой души, когда всё, сокрытое внутри тебя, вдруг заго­ворило, и безмолвная боль о сыне ожила, чтобы слиться с вечно­стью… «А вечность течёт и уходит в песок – / Прибрежный пе­сок камышовой протоки. / И с устьем сольётся далёкий исток / Той жизни, чей Богом отмеренный срок, / Позволил родить эти грустные строки», – эмоционально сдержанно напишет Шацков, так и назвав своё стихотворение «О вечности», вероятно, наве­янное ему холодными ветрами на краю кладбищенского погоста, на зыбком пограничье жизни и небытия. Смерть как тайное при­сутствие, ибо небытие переносит в сферу земного: «И сын воз­вращается вечной зимой, / Полночную дверь, открывая без стука. / Мы были когда-то единой семьёй, / Теперь он кружит горюном над землёй / И плачет слезой нерождённого внука!» – последняя строка, она сродни живой боли. Когда неминуем катарсис, нечто глубокое, истинное, исцеляющее, который, оказывается, для под­линного художника возможен в одном небольшом произведении. Как продолжение темы – иная эпическая история «Наша судьба», где поэт поднимается над миром, над собой, над творчеством. Мифопоэтика Андрея Шацкова не знает границ. От «стен Тве­ри, уничтоженных волей Батыя», от горящей в веках «Владимира башни» рвётся «чёрным вороном с пашни» душа отца, душа авто­ра-героя, преодолевающая эпохи: «Я ищу тебя, сын, средь ушед­ших полка / От июньской земли в Волопаса созвездье». Лишь суровая «мужская слеза», уверен критик Лев Аннинский, на обнажить нерв этой «блуждающей боли». Но всё же надежда есть: «воздвижится новая крепь», и если «прерывается род…», то никоим образом не прерывается нить, связующая поколения. В завершение этой авторской мысли, преображающей весь мир, не знающей страха, преодолевающей душевную усталость, звучат исполненные таинственно-торжественной печали строки: «Слы­шишь, кто-то трубит – / меднолик и крылат: / Это наша судьба пролетает над нами». И чувствуешь, что печаль сменилась тихим вдохновением.

3

Андрей Шацков – исключительный певец русской природы. Она – живое и возвышенное существо. «В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык», – великолеп­но когда-то сказал Фёдор Тютчев. Однако у каждого художника своя палитра, свой характер, свой стиль. Природа не создаёт ни­чего лишнего. Пейзажные стихи Шацкова невероятно красочные, метафорически насыщенные. Он как всегда отдаёт предпочтение древним истокам и мифическим образам: его «Журавель» – язы­ческая тайна, содержащая в себе трагизм бытия, природы, челове­ческой жизни и в то же время – это одухотворение бытия.

Мне в ночь приснился серый журавéль.

Один, среди змеиного болота –

Случайной цели звёздного полёта...

У каждого своя судьба и цель.

Он, меткой дробью встреченный, не мог

Нести в зенит израненное тело.

На кочках сукровицей клюква рдела,

И солнца шар проваливался в мох.

…………………..

Не все взлетят в целительную синь,

Оставшись навсегда на склоне лета,

Где всё туманней время до рассвета

И всё печальней свет Звезды-Полынь.


В единственной пророческой книге Нового Завета – Апока­липсисе – есть библейское Откровение: «Третий Ангел востру­бил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»…» (Откр., 8: 10, 11). Этот пророческий образ здесь от­нюдь неслучаен. Человек и природа в своём единстве составляют символико-аллегорическую форму взаимосвязи. Можно ли вер­нуть душевную гармонию в этот общий, тесно соприкасающийся мир? Всё начинается внутри вас. Ведь были же времена внутрен­него покоя, и ещё живы в памяти «Эти годы», они приходят в снах, чтобы навсегда остаться в одноимённых стихах, олицетворяющих целый поэтический космос:

Задыхаюсь от нежности к этим годам,

И в былое опять возвращаюсь упрямо…

В нём – цвели георгины по дачным садам,

И спускалась с крыльца синеглазая мама.

И парил над верандой дощатый балкон.

И скрипели под шагом сандалий ступени.

И взлетал поутру херувим-махаон

На процветшие гроздья махровой сирени.

И бежали в торосах коры муравьи

До вершины сосны, подпирающей небо,

Охраняющей лучшие годы мои

С молоком и краюхою тёплого хлеба.

Со слюдою стрекоз, со слезами росы,

И царапиной, честно полученной в драке.

С летним зноем в канун приближенья грозы,

И любовью навек к самой первой собаке.


Увы, время скоротечно. Милая и нетленная картина было­го окружена мягким иконописным мерцанием: «Но легла на бу­магу годов вереница / Тех, которых теперь не предам, не отдам. / Да не имут они ни сомненья, ни срама… / Я несу их на холм, к заповедным цветам / Под которыми ждёт синеглазая мама». Со­зерцание природы, её таинственных моментов всегда сопряжено с душевными переживаниями и подвластно лишь тайновидцам человеческого сердца. Снег – главный образ авторских пейзажей.
Только самозабвенно любя это бескрайнее «русское простран­ство», можно и в новом веке создавать шедевры, ничем не уступа­ющие лучшим классическим образцам:

На города, леса и веси,

На скаты крыш и поймы рек,

Как телеграмма с грустной вестью,

Неотвратимо падал снег.

О, сколько нежности и лени

В снегах, летящих без конца...

Сугробов белые колени

Согнула вьюга у крыльца.

Лежало русское пространство,

Надсадно кашляя пургой,

Передний край степного ханства,

Окраин запада изгой.

Но Божьим промыслом хранимо

Из края в край, из века в век...

Над всей землёй неутомимо

Неотвратимо падал снег!


Какая завораживающая музыка зимы! Снег Шацкова запом­нится надолго, он на все времена. С ним связано не одно таинство: и «октябрьского Покрова», и «Рождественской ночи», и «Иордан­ской проруби Крещенья», а впереди – весна Светлого Христова Воскресения – праздника «Пасхи причащенья»: «И есть любовь, которая была / Иконной «нерушимою стеною». / И выпал снег… Земля опять бела. / Как два крыла, простёртых надо мною!» («И выпал снег»). Христос говорит притчами, то есть образами и ино­сказаниями, что многим людям не дано знать тайны Царства Не­бесного. Могучий дух Земли и Неба, Воды и Огня в пейзажной лирике поэта потрясает пространственными метаморфозами. По своей превосходной красоте его пейзажные зарисовки созвуч­ны полотнам, принадлежащим кисти известных русских живо­писцев, и кроме того, могли бы стать их поэтическим сопрово­ждением!
Слово Шацкова, как и тютчевское, проникнуто глубинным, трепетным пробуждением природы, оно раскрывает целый мир мыслей, чувств, корневую связь с родной землёй. «Нет, моего к тебе пристрастья / Я скрыть не в силах, мать-Земля!» – так изливал душу в своих стихах Тютчев. «Предчувствием весны», в которой заключается сила души человечества, живёт и Шацков: «Январь – словно март с голубыми сугробами. / Февраль, как апрель – в сите синих проталин. / Холмы оседают под снежными робами. / Их абрис – у южного склона притален». Как личность оригиналь­ную, особенную, поэта волнует и влечёт к познанию окружающего мира бесконечный круговорот явлений, происходящих в природе:

Дожить до весны – окаянной, безбашенной,

Чтоб сердце летело за птичьими кликами

Над кручей реки, красноталом украшенной

И к небу ползущими ввысь повиликами!..

Но снова дороги скрипят под полозьями

Влекомыми в белой попоне конями…

Лишь пёс на крыльце, под холодными звёздами,

Всё цедит весенние ветры ноздрями.


Причём стоит признать, космизм поэзии Шацкова вобрал в себя планетарность Тютчева, обогащённую достоверностью и детальностью картин Фета. Многовариантность ассоциаций – свидетельство высокого художественного мастерства в творче­стве любого художника. «Сырой июнь» – очень зримое, ослепи­тельно колоритное произведение Андрея Шацкова:

Июньской погодой не балует лето,

Считая себя августейшей особой.

Но всё же закаты живут до рассвета,

Но всё же стрекозы кружат над осокой.

И чайки, с волны поднимаясь устало,

Кричат, как всегда, о минувшем тоскуя.

И дрогнуло сердце в кустах чернотала,

И вспомнили губы ожог поцелуя...


Наступило лето, длина которого – годы. В нём каждый день щедро облит светом, пусть и дождливым, и расписан чистейшими прозрачно-сочными красками, в калейдоскопе которых нет-нет да и порадует солнечный луч рассвета. В этом сказочном месте сосредоточена немыслимая концентрация лучших мгновений, каждая частичка которых отзывается монотонным криком лес­ной птицы-кукушки… Лирические авторские сюжеты создают свою собственную художественную реальность. Поэтический цикл, посвящённый августу, несёт полноту пейзажных образов: стихи-предощущения близкой осени, её листопадных мотивов: «Воспоминания об августе»; «Август – 2004»; «Август – 2005»; «Август – 2007»… и просто «Август»:

Август – время вкушенья плодов,

И медов, и расчёта по давности срокам.

Где-то в городе Рузе блуждает любовь,

Согревая последним теплом по дорогам.


Какую-то особую магию текста таит в себе эта Вечная Книга Бытия. Палитра красок здесь разобрана на мельчайшие оттенки, пасторально, пастельно-мягкая кисть будто едва скользит по хол­сту, создавая проникновенно-лирическое настроение. Мы яв­ственно слышим мифологические голоса леса, реки, вересковых и полынных трав, поздних осенних цветов, «звёздных ливней»: «А под горкой уже холодеет река, / И горчит разнотравье полынью и тмином. / И – вальяжные – в осень плывут облака / Мимо сосен, и вечности дремлющей – мимо». Давайте посмотрим, какая игра света и тени в его неожиданных натюрмортах. Цветы – эти боже­ственные создания, – пожалуй, настоящее чудо поэзии! Художник сотворил литературные фрагменты потрясающей красоты. К при­меру, «Фиолетовый стих», в котором присутствуют и насыщенная матафоричность, и густые словесные мазки маслом, как будто за­глушающие хрустальную поэзию Тютчева: «Чтобы август над ми­ром лиловым / Отлетал горевым сизарём, / Тихо падают сливы тя­жёлым / Фиолетово-синим дождём». У автора свой поэтический сад! Прекрасное – всегда празднично. Он раскрывает националь­ный космос цвета, поражающий нежным блестящим радужным разноцветьем:

Снова ночи таинственный бархат,

И безмолвно глядят в высоту

Флоксы... Боже мой, как они пахнут

В осенённом Успеньем саду.

В эту терпкую пору до срока

Не уснуть средь древесных купин...

Флоксы, астры стоят у порога,

А на клумбе цветёт георгин.


Мы растворяемся в пространстве красоты, в пространстве живой свежести его цветовой метафоры. Гениальное произве­дение не может стать чем-то привычным, обыденным. Шацков, перекликаясь с тем же Фетом, выступает как лирик-импресси­онист: «Задержать до последнего вздоха / Заповедных цветов аромат. / Гладиолусы... Школа... Эпоха, / Где стихи заглушали гро­ма!» Святой праведный Иоанн Кронштадтский тонко заметил: «Цветы – остатки рая на земле». Цветы и любовь… «Флоксы... Боже мой, как они пахнут, / Словно горькие губы твои!» – и му­зыка с её пленительной романсовостью, и живопись с очарова­тельной игрой и прелестью красок соединяются в произведении Андрея Шацкова в одно великое искусство слова.
В природе есть свой язык, своя душа. Идёт снег, дождь, ше­лестят листья, пахнут травы и цветы… Это всё божественные яв­ления, чудеса, божественные моменты в жизни человека. И жаль умирать именно из-за этих божественных проявлений. Жизнь, по мысли автора, предстаёт как Божественное провидение, как притяжение любви и вечности.

4

Стихи Андрея Шацкова тем и хороши, что буквально в каждом из них мы ощущаем его признание в любви всему сущему: Все­ленной, родной земле, близким людям, всему дорогому, что окру­жает поэта. Без доверия миру нет искусства. Ведь любовь чув­ствуют и познают Сердцем. Ибо только она дарует нам идеальную гармонию. Может ли быть на свете что-то сильнее материнской любви? Да, если только это сыновняя любовь к матери:

В День мамы мороз отпустил поутру.

Упали снега на осины.

Я в церковь у краешка леса приду

Отметить её именины.

…………………

В надмирных краях, посреди палестин,

Откуда слетают зарницы,

Меня дожидаются мама и сын.

И бабушки старые спицы.

Небесная Мать, утоли мою боль,

Утишь бесполезные слёзы...

А снег на плечах – словно едкая соль.

И память, как жало занозы.


Пронзительно, исповедально и совершенно очевидно, что здесь органично и ощутимо автор воспроизводит канон тра­диции катарсиса, и он способен преображать его в соответствии с духом времени. Вот так и надо любить, до самозабвения, до соб­ственного, личного умаления. Отрадно и то, что образы женщин сияют у него подобно путеводным звёздам. Памятуя пастер­наковский афоризм: «Быть женщиной – великий шаг…», – ко­торый Шацков использует в качестве стихотворного эпиграфа, он создаёт свой опоэтизированный образ-гимн «Ты – женщи­на!..» Возвышенно-романтическая эмоциональность, безмолвная и торжественная природа, одические, объятые любовью стро­ки: «Ты – женщина-осень, готовая вечно в отлёт, / Забыв прихва­тить эти скромные строки в дорогу! / Ты вся – перводень, перво­цвет, перволёд. / Ты лествица в небо – тропинка, ведущая к Богу». «Женщина-праздник», «женщина-ода!», «женщина-небо!», «жен­щина-воздух!» – такие высокие, но отнюдь не высокопарные срав­нения находит автор, какие сегодня в нашей рационально-инфор­мационной эпохе ни у кого не встретишь.
При всём притом женские образы в произведениях Андрея Шацкова усложняются и обретают многогранность: «Те женщи­ны приходят по ночам / Из прошлой жизни, из минувшей дали… / Их покрывают звёздные вуали, / Струятся плащаницы по пле­чам». Нечто блоковское, легко сквозящее и притягательно-таин­ственное… «Пусть женщины приходят на порог / Из прошлого, на позднее свиданье. / Чтоб было не напрасным ожиданье / Свя­той любви, и да хранит их Бог!» – надзвёздные голоса далёких женщин, оставшихся в прошлом, стремятся ввысь, не приближа­ясь к земле… Ведь реальность – мираж, главное – душа, не стра­шащаяся любить… Это своего рода и прощение, и благословение, и посвящение поэта, боготворящего её Величество – Женщину! Любовь – она как Искусство, бессмертна. Вряд ли стоит вообще комментировать столь вдохновенные строфы Шацкова. Впрочем, как и следующие, правда, уже посвящённые памяти его брата Вла­димира:

А печаль, как печать, паутиной повисла в углу.

И над дедовским домом тускнеющий нимб листопада…

Воскрешаем Любовь, расточаем вечернюю мглу.

Вифлеемской звездою горит негасимо лампада!


Любовь как Соборное целое, привносящее гармонию и в поэзию. Нет ничего сильнее и значительнее в жизни, чем любовь! Она сродни предназначению, указанному человеку свыше. В искусстве поэзии должна быть образная высота. Диа­лектика души поэта настроена на магическую остроту восприя­тия мира. Образ, символ, метафора, соединяясь вместе, усили­вают смысловую нагрузку каждой строки, содержащей тайные мысли и тайные смыслы бытия:

Спят пруды. Свисает снег мохнато

С прибрежных веток бахромой.

Здесь вдвоём бродили мы когда-то.

Сколько лет минуло, Боже мой!

Только всё равно, когда в смятеньи,

Пустоту почуешь за спиной,

Вспомни: наши два пруда Оленьи

Осиянны тайной неземной.

Где перед тобою на колени,

Не приемля прозы суеты,

Стал поэт, обняв пруды Оленьи, –

Светлые московские пруды.


Странная лирика, всепоглощающая волшебной музыкой слова: «Оленьи пруды» – стихи, на которых лежит отблеск утон­чённой художественности. И женщина, прежде всего – неземное Божество. Любовь и окрылённое этим чувством творчество всег­да идут рядом. «И в тайне сумрака немого / Лишь слабо светит под звездой – / Как память дальнего былого – / Пустынный купол золотой...» – что-то похожее некогда писал Тютчев, гуляя по цар­скосельскому саду. Иконописная мифопоэтика Шацкова тоже пронзает до глубины души: «Женщина, которой муки ада / Посла­ны с любимым на земле».
Но как бы там ни было, для истинного творца всё величие и своеобразие заключается в слове. Помните, у Фета: «Шепнуть о том, о чём язык немеет, / Усилить бой бестрепетных сердец, / Вот чем поэт лишь, избранный, владеет, / Вот в чём его и при­знак и венец!». Искусство служения Слову поднимает настоящего художника до немыслимых высот. Однако творчество – перемен­чивая планида. И чужие стихи – та же реальность, какую нужно ощущать, вживаясь в чужие тексты. «Так бывает» – скажет на сей раз в своём одноимённом произведении Андрей Шацков:

Влюбляясь в чужие стихи,

Ждёшь прихода своих, что родятся под утро…

И они зазвучат, из-под самой стрехи

Воробьиной капелью в лучах перламутра

Этой новой, дарованной Богом, зари

Нисходящей в пурпуре – Любви-Всецарицы.

Просто талантливый художник умеет всё выразить, умеет разбудить человеческое сердце, чтобы почувствовать и утренний запах свежего ветра, и влажный весенний воздух, и одновременно резкую боль разлуки…

Так бывает…

Кому-то судьбою дана

Этой вечной любви безответная мука!

Та – которая сеет на землю, как снег,

Прилетев поутру из чужого созвездья…

Так бывает,

смирись, отложи оберег,

Отведи ото лба треуголье трёхперстья.


Неисчерпаемое богатство русского языка! Таинственные церковнославянские письмена, лествица в Небо, поля заповедных слов, где горний свет несёт поэтическое озарение. Чистота русско­го слова и народной речи! К тому же он пристальный поэт-фило­соф, как и Тютчев, который творил между «суетой беспощадною» и «благодатною тишью…» Шацков, по мнению критика Лютого, скорее, близок писателям первой волны русской эмиграции. Его драматическому творчеству присущи свет и тьма, свет и сумрак. Однажды прочитанный, поэт не забывается во всех оттенках гар­монии и дисгармонии света и тени. Так или иначе принимая саму реальность, зримую материю, его влечёт познание сущности ми­роздания и человека, когда открывается пробуждение интуиции. Бытует мнение, что интуиция – это некое мистическое состояние сознания человека.

Как хорошо на свете просто БЫТЬ...

Всё остальное: мимо, мимо, мимо.

Гулять с собакой, женщину любить,

Когда тебе любовь необходима.

………………….

Как хорошо глядеть в небесный свод.

И, на щеке почуяв солнца ласку,

Знать – в горней выси бабушка живёт,

Которая тебе читала сказку.



Материя жизни истончается и возникает ощущение сквозящей метафизики. Пожалуй, три таинственные звезды: Фё­дор Тютчев, Афанасий Фет, а ещё Андрей Шацков – тоже рус­ский художник, но уже третьего тысячелетия. Они мистиче­ски привержены к образам звёздного неба и одухотворения ночной тьмы. Как заметил Ходасевич, тютчевское слово несёт мысль, фетовское – впечатление. Что в полной мере характерно и для Шацкова: ясность, краткость и образная концентрация сти­ха. Мимолётность человеческого бытия. Время и пространство. Жизнь и Смерть. Но жизнь побеждает и торжествует. Не случай­но ему так же близки все поэты-любомудры, славянофилы: А. Хо­мяков, В. Одоевский, Н. Данилевский, П. Чаадаев, В. Соловьёв, К. Леонтьев, Н. Бердяев, Н. Фёдоров, Г. Федотов, Ф. Достоевский, которые предопределяли России провиденциальный православ­ный путь.
Через отчаяние, пустоту, через потери и обретения – к ду­ховному просветлению, к надежде и вере – идёт Андрей Шацков! Только великий мудрец и великий гуманист, не испытывающий страха, не боящийся в своём завтра увидеть чаемый финал, только человек, любящий жизнь, и только эмоционально сильный поэт, обладающий столь пронзительной лирой, может написать так от­кровенно и правдиво:

И чувствовать дыханье милых мест,

И знать, что впереди годов немало...

Пока один останешься, как перст,

И с головой нырнёшь под одеяло.

И будет дождь струиться по лицу.

Холодный дождь, твои вбирая слёзы.

Как хорошо... что жизнь пришла к концу,

Наполненная рифмами, без прозы.