Владимир Романов
Моя блокада,
которой для многих не было
Начало см. ВП № 1 (52)
ДАЛИ КУСОЧЕК ХЛЕБУШКА
***
Прохладный осенний день. На небе кучевые облака, причудливо меняющие свою форму. Из-за облаков иногда показывается солнце. Воздух чист и напоен лесными запахами. Сижу в комнате Зеленогорской дачи у окна и задумчиво гляжу вдаль. Мне уже семьдесят и в голову лезут всевозможные воспоминания далёкого прошлого. Всё меньше и меньше остаётся дней жизни. Скоро придётся расставаться с прекрасной зелёной планетой и уйти в небытие. Сейчас мне это уже не страшно, в особенности, если это не будет связано с болезнью. Страшно уходить в молодости, и я очень не хотел бы попасть в положение Шариных – они пережили своих двоих сыновей.
***
… Вот я маленький мальчик и прыгаю по мешкам хлопковой площади в Байрам-Али. А вот я уже гимназист первого класса и принимаю участие в игре «куча мала» во время перерыва. А вот и первая война с немцами. Революция. Годы Сталинских преследований. Снова война с немцами, идёт 1942-й год и я сотрудник Ленэнерго на броне. Меня в ближайшие месяцы не призовут и я относительно спокоен. Сижу за своим рабочим столом – сам и инженер, сам и слесарь и токарь. Вокруг разложены инструменты. Их раскладка рациональна и такова, что при этом затрачивается минимум физических усилий. Голод всему научит. Протянул руку и в руке сверло, протянул другую – и лерка.
Вдруг пришли с вызовом к директору Горшкову. Встаю и медленно направляюсь к нему в кабинет. Немного волнуюсь. «И что ему понадобилось?» Человек этот волен в жизни и смерти своих сотрудников-мужчин. Как-то не так давно Вышедский был снят с брони. Ходили слухи, что он в чём-то не угодил Горшкову. И вот он мобилизован, и недели через две погиб смертью храбрых. Не хочется этого, по правде говоря. Вхожу. Он рослый здоровый мужчина, и никаких признаков истощения. Начальство подкармливают, чтобы оно ретивее подгоняло. Здороваюсь. «Прибыл по вашему указанию». Он отвечает и говорит: «Вот, Романов, тебе. Возьми». В руках у него кусок хлеба и пачка табака. Я с благодарностью принимаю. «Спасибо». «Спрячь и не показывай», – говорит. Я прячу хлеб за пазуху, а табак в карман и ухожу к себе. На меня смотрят вопрошающе сотрудники. Они знают, что мне перепала подачка. Им тоже перепадает, и они ведут себя так же. А я виноватой походкой направляюсь к своему месту, как пёс, которому что-то перепало, и это что-то он спешит унести в безопасное место и там, в тишине, сожрать. Я этого не могу сделать, так как нахожусь на виду и надо малость выждать. И все так делают, хотя чувствуют себя немного, именно немного униженными. Уже привыкли. А жёнка Горшкова, Ольга Григорьевна, приторговывает маслом из расчёта 800 рублей килограмм. Спрашивается откуда? Я как-то тоже купил, то ли сто пятьдесят, то ли двести грамм. Ходил к ней на дом. Горшков жил в Ленэнерго. Она тоже, но у неё была мама в городе и, по-видимому, не голодала. Мордоворот была Ольга Григорьевна, дай боже, и что это в ней нашёл Горшков? Подачка была на полкило и я снёс хлеб домой. Жена была голодна, куда как больше, чем Ольга Григорьевна, если той хватало масла на продажу. Но мы все молчали.
ДАЛИ КУСОЧЕК ХЛЕБУШКА
***
Прохладный осенний день. На небе кучевые облака, причудливо меняющие свою форму. Из-за облаков иногда показывается солнце. Воздух чист и напоен лесными запахами. Сижу в комнате Зеленогорской дачи у окна и задумчиво гляжу вдаль. Мне уже семьдесят и в голову лезут всевозможные воспоминания далёкого прошлого. Всё меньше и меньше остаётся дней жизни. Скоро придётся расставаться с прекрасной зелёной планетой и уйти в небытие. Сейчас мне это уже не страшно, в особенности, если это не будет связано с болезнью. Страшно уходить в молодости, и я очень не хотел бы попасть в положение Шариных – они пережили своих двоих сыновей.
***
… Вот я маленький мальчик и прыгаю по мешкам хлопковой площади в Байрам-Али. А вот я уже гимназист первого класса и принимаю участие в игре «куча мала» во время перерыва. А вот и первая война с немцами. Революция. Годы Сталинских преследований. Снова война с немцами, идёт 1942-й год и я сотрудник Ленэнерго на броне. Меня в ближайшие месяцы не призовут и я относительно спокоен. Сижу за своим рабочим столом – сам и инженер, сам и слесарь и токарь. Вокруг разложены инструменты. Их раскладка рациональна и такова, что при этом затрачивается минимум физических усилий. Голод всему научит. Протянул руку и в руке сверло, протянул другую – и лерка.
Вдруг пришли с вызовом к директору Горшкову. Встаю и медленно направляюсь к нему в кабинет. Немного волнуюсь. «И что ему понадобилось?» Человек этот волен в жизни и смерти своих сотрудников-мужчин. Как-то не так давно Вышедский был снят с брони. Ходили слухи, что он в чём-то не угодил Горшкову. И вот он мобилизован, и недели через две погиб смертью храбрых. Не хочется этого, по правде говоря. Вхожу. Он рослый здоровый мужчина, и никаких признаков истощения. Начальство подкармливают, чтобы оно ретивее подгоняло. Здороваюсь. «Прибыл по вашему указанию». Он отвечает и говорит: «Вот, Романов, тебе. Возьми». В руках у него кусок хлеба и пачка табака. Я с благодарностью принимаю. «Спасибо». «Спрячь и не показывай», – говорит. Я прячу хлеб за пазуху, а табак в карман и ухожу к себе. На меня смотрят вопрошающе сотрудники. Они знают, что мне перепала подачка. Им тоже перепадает, и они ведут себя так же. А я виноватой походкой направляюсь к своему месту, как пёс, которому что-то перепало, и это что-то он спешит унести в безопасное место и там, в тишине, сожрать. Я этого не могу сделать, так как нахожусь на виду и надо малость выждать. И все так делают, хотя чувствуют себя немного, именно немного униженными. Уже привыкли. А жёнка Горшкова, Ольга Григорьевна, приторговывает маслом из расчёта 800 рублей килограмм. Спрашивается откуда? Я как-то тоже купил, то ли сто пятьдесят, то ли двести грамм. Ходил к ней на дом. Горшков жил в Ленэнерго. Она тоже, но у неё была мама в городе и, по-видимому, не голодала. Мордоворот была Ольга Григорьевна, дай боже, и что это в ней нашёл Горшков? Подачка была на полкило и я снёс хлеб домой. Жена была голодна, куда как больше, чем Ольга Григорьевна, если той хватало масла на продажу. Но мы все молчали.
