Альбина ЛАЗУКО
«Мы сурового времени дети…»
МАМА. КАК ЖИЛИ-БЫЛИ
От тяжёлых известий и оплакивания мама заметно изменилась. Будто в ней что-то внутренне сдвинулось. Есть такое выражение – «душа надломилась». Сомкнулись, сжались губы, а взгляд стал как бы отсутствующим, словно погружалась думами в самоё себя. Будто внутри себя что-то искала, собирала силы, чтобы одолеть обрушившуюся боль потери мужа и громаду жизненных проблем. Теперь у нашей мамы и у нас не было щита-прикрытия, она и мы – один на один перед тревожной неизвестностью дальнейшей жизни. 25 августа 1942 г., через 8 дней после гибели мужа в бою под Абганерово (юго-восточнее Сталинграда), маме исполнилось только 27 лет. Совсем молодая, но, как оказалось, со здоровым жизненным инстинктом, уже могучей житейской закалкой и крепкой нравственной установкой – выживать, стоять на ногах в любых условиях. Ей было 3 года, а сестре Наде – 2 года, когда они в 1918 г. потеряли из-за болезни свою маму. В 1927 или 1928 г., после отъезда отца вместе с мачехой и её детьми в посёлок Ерофей Павлович, сестрёнок Веру и Надю (прощаясь, отец сказал им: «Ну, девочки, вы теперь уже взрослые…») поместили в могочинский интернат. Девочки бедствовали, в холода могли выходить из дома лишь поочерёдно, так как имели одни ботиночки на двоих. Им помогала, чем могла, тётя Анисья – жена их родного дяди Родиона Дычко. Дядя своими племянницами не занимался, но в его большой дом они приходили на выходные, где при активном участии Анисьи сёстры осваивали «домоводство»: Вере поручалось стирать постельное бельё и скатерти, а Наде – уборка в доме.
Итак, на дворе – глубокая осень 1942 г. Предзимье, уныло и темно. Электрические провода со столбов в посёлке сняли и, как говорили, отвезли на Соловьёвский прииск. Радио и прежде не было, и мы как бы очутились в изоляции, а зимой и вовсе затерялись в снегах. Мы, дети, притихли – от пугающей неизвестности или чего-то ещё. Мама на свой страх и риск начала определять новые задачи, выстраивать иной жизненный ход, искать способ бытования в отягчившихся условиях существования. В эту пору она, как могла, сосредоточивалась для выполнения своей материнской сверхзадачи – в военное лихолетье выходить и вырастить детей. Уходя в бой, муж завещал «больше жалеть детей», учить их, «сыну рассказать» о нём, когда вырастет…
В этом процессе поиска нового хода повседневной жизни в отношении нас, детей, появилось некое командное начало, даже категоричность требований: «слушаться с первого слова», «без возражений» (учительница ведь, славилась укрощением самых хулиганских классов). Такая собранность понятна – не тратить драгоценное время на повторы, быстро заканчивать одно дело и переходить к другому. У неё – такая вереница дел, даже не перечесть! Огород был 15 соток (а весь наш участок с домом – 17 соток).
Летом мы готовили пищу в основном во дворе на четырёх кирпичах (между ними жгли щепки и веточки), а зимой, прежде чем печку топить, надо дрова напилить, расколоть поленья топором и т. д. В меру своих малых сил, мы, дети, участвовали в этой борьбе наших матерей за существование. Мама сама взгромождала бревно на козлы, брала пилу, и я с другой стороны изо всех своих силёнок толкала пилу в её сторону. Особенно тяжело было пилить сырые брёвна. Потом мама брала топор и колола дрова, а я собирала и носила колотые поленья в дом. На этих «дровозаготовках» в зимних потёмках неизменно присутствовал Славчик: плотно закутанный от мороза крест-накрест шалью поверх пальто, он стоял рядом, смотрел и, наверное, невольно проникался духом повседневного труда, деятельного начала как нормы жизни.
И вправду, «из детства своего ты всюду виден»! Здесь хочется перекинуть арку лет на 20 вперёд, заглянуть в будущее. Мой брат Вячеслав в середине 1960-х гг. окончил Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО), женился на студентке-медичке по имени Любовь, интуитивно даже именем как бы восполняя отнятую у него жестокой войной уже в первый год жизни заботу и ласку отца. Люба Медведева – тоже ребёнок военных годин с не менее трагической судьбой. Её отец погиб на фронте ещё до её рождения (похоронку принесли прямо в роддом!). Слава с женой Любой выстроили семью: сын Дмитрий, дочь Ольга, внуки – у Дмитрия с женой Людмилой (поистине мамой-героиней) тройняшки Катя, Оля, Наташа, у дочери Ольги с мужем Сергеем – сын Саша («наш вундеркинд», как мы говорим). Все, согласно завету нашего отца и деда, получили высшее образование. Трепетная любовь Славы к детям была столь высокой, что, казалось, вобрала в себя всю невысказанную отцовскую нежность погибшего на войне нашего папы. По жизни Слава много работал, долго и успешно трудился на Оборонном заводе в Перми, а в середине 1980-х гг. на своих «соточках» в садоводческом товариществе под Пермью (Янычи) выстроил крепкий дом из бруса и сам сложил в нём хорошо греющую печь.
Возвращаясь в суровые времена нашего детства, скажу, что, наряду с дровами, другой главной заботой в хозяйстве была вода. Летом её носили на коромыслах (и я, глупая, пробовала) из речки (пили некипячёную, а ведь в речке, как было принято тогда, не только купались, но и стирали, и мыли лошадей). Зимой добывать воду было тяжелее. Поскольку мама в следующем, кажется, году после мобилизации папы устроилась работать в контору, возвращалась она домой уже затемно. И мы с ней брали санки, привязывали к ним бочку и брели к проруби – одни (односельчане запасались водой засветло), оставляя Славчика в доме с зажжённой лампой (иногда, когда лопалось стекло, с коптилкой). Правда, в декабре – январе компанию братику составлял телёночек, привязанный в углу на кухне. Вспоминается, когда завёрнутого от холода новорождённого телёнка мама приносила из стайки, он, как только что проклюнувшийся цыплёнок, силился встать на свои слабые ножки, но падал, и мы его жалели, а потом радовались, когда малыш, наконец, мог твёрдо стоять сам. С ним в избе, наверное, братику было не так страшно, всё-таки кто-то рядом.
Пока мы добирались до проруби, она уже замерзала, но рядом предусмотрительно лежало бревно, которым мама долбила лёд. В потёмках возвращались тем же путём; когда светила луна, было не так страшно. Дорога от реки шла в гору (мы ведь – на улице Нагорной). Я толкала бочку сзади – точь-в-точь как на картине В. Перова «Тройка» (собрание Третьяковской галереи), только спереди тянули не трое, а одна мама. Вода плескалась, мои намокшие варежки брались льдом, растирали в кровь руки. Дорисую свой портрет военных лет: на руках и коленях – бородавки, на глазах – ячмени, занозы, гнойные коросты на теле и т. п. Знаете, как лечить нагноившийся ноготь? Несколько раз на краткое время опускать его в кастрюлю с кипящей водой. Ну, а от бородавок избавлялись нашептами: пришла бабушка, пошептала, навязала узелки на нитке, а затем выбросила нитку на перекрёсток дорог – и ушли куда-то мои бородавки.
При всех трудностях, что навалились на нас, мама наводила кое-какую красоту в доме: убирала комнату, на входе в неё повесила вышитые ещё до войны занавески («драпри»), окна украсила тюльками. А я приноровилась их стирать (за мной не уследишь): ставила тазик на окно, в воду капала красные учительские чернила – и тюльки до половины (насколько я доставала) закрашивались в розовый цвет. А ещё у мамы имелось хобби – постоянно белить кухоньку, в том числе ночью, когда не спалось. У мамы иногда возникала потребность надевать свои довоенные платья. Однажды она сшила себе и мне у тёти Паши платья из хлопчатобумажной с цветочками ткани. Сшила ещё себе валик для волос, украсила блёстками. Иногда мама вышивала. В 1943 г. мама сшила мне из льняного полотна сумку для школы и вышила на ней яблоко с листьями. Порой она брала гитару (кто-то научил её нескольким аккордам, и я их потом освоила) и напевала «Марусенька, сердце, пожалей меня». Словом, всеми силами «поднимала душу». Однако всё чаще мама садилась на табуретку, бессильно роняла руки, опускала голову и глубоко печалилась. Я называю это горестное сиденье «позой печали». И нужно сказать, что и я «усвоила» эту позу. Кстати, однажды я заприметила фамильную «позу печали» у нашей Наташи, – она сидела, точно так же горько склонив голову и бессильно уронив руки.
Здесь ещё раз перекину арочку в будущее и расскажу, как в конце 1950-х гг. мы, студенты кафедры искусствоведения истфака Ленинградского университета, отправились вместе с М. К. Каргером в археологическую практику на Волынь (ехали поездом до Львова) раскапывать остатки архитектурных сооружений древнерусского Галицко-Волынского княжества. Безграмотность нового поколения журналистов, когда они говорят про «исконно польские земли» Галичины, вызывает у меня не только огорчение, но и возмущение. Лично я в раскопе на глубине двух метров наткнулась и раскопала фундамент столба четырёхстолпной древнерусской церкви домонгольского времени (до 1240 г., когда орда Батыя разгромила Киев). И вот однажды после работы в раскопе я скопировала мамину «позу печали» (есть фотография). Что тут началось! У моих подружек-студенток сразу появилась пища для «умственной работы», кто-то дошёл до «предсказания» моей судьбы. Кто были эти студентки? Почти никто из них не знал сиротства-безотцовщины, у двух – знаменитые отцы (один – известный учёный, другой – артист). У других тоже папа в доме, и они до сих пор произносили давно забытое мною слово «папа», и с занятий они уходили домой, в свои семьи, а я – в многолюдную комнату общежития. Я ничего не ответила своим (где они теперь!) подружкам, почему-то вообще не защищалась. Может быть, это из детства, из-за маминого «не возражать», «слушаться с первого слова» я привыкла не отстаивать своё, не защищаться, наверное, чтобы не обострять обстановку. И не огрызалась общепринятым «а сами-то?». Впрочем, есть вековое наблюдение народа: «Бог видит, кто кого обидит».
После сказанного вдруг вспомнилась уютность нашей ольдойской избушки, наше совместное пребывание в ней долгими зимними вечерами. Когда печка прогорала, мама открывала топочную дверцу, и мерцающие красные угольки освещали нашу кухоньку. На угольки мама клала вымытую «картошку в мундире». Затем мы ужинали печёной картошкой и солёной капустой (целая бочка которой, замерзшей, кстати, внутри дома, стояла у двери). Лампу гасили, только угольки играли сказочным светом. И так было тихо-тихо, как на безлюдье. Затем все вместе укладывались спать: так и не столь страшно, и теплее. В эту пору потребность в сплочении усилилась и в посёлке. Когда сильная метель заносила снегом почти до верха двери сеней, соседи откапывали по цепочке входы в дома. Словом, выживали всем миром по древним законам общинно-крестьянского бытия. Сколько десятилетий пронеслось с той почти легендарной уже поры нашей жизни! Давно нет ни нашего ольдойского домика, ни участка – только пустошь, от самого же посёлка остались считанные дома, в основном принадлежащие дачникам, заброшенный магазин без крыши и крыльца да памятник не вернувшимся с войны рядом с фундаментом поселкового клуба, где я бывала ещё в 1940 г., а сама станция Ольдой превратилась в «остановочный пункт» (упразднена в 1975 г.) без вокзального здания, лишь с уцелевшей дореволюционной кирпичной водокачкой – немым свидетелем былого…
В те тяжкие военные времена много чего не стало в продаже необходимого для жизни: ни чулочков-носочков, ни штанишек, ни ботиночек. Мама обрезала и ушила по бокам папины кальсоны, и я их надевала, когда в валенках выходила зимой гулять. Пробовала носить валенки на босу ногу, тогда растирала ноги до крови. Но главное – не было достаточно хлеба. О сахаре не стоит и упоминать. Был период, когда хлеба не привозили около 40 дней (как говорила мама), и когда всё-таки привезли и выдали (по карточкам), мы, дети, раздетыми выскочили на улицу, макали тонкие кусочки хлеба в снег и радостно кричали: «У нас хлеб с сахаром!»
В нашем военном детстве, к сожалению, не было сказок. Помню, до войны папа читал мне про «муху-цокотуху» Чуковского и книгу «12 месяцев» Маршака, подаренные дядей Гришей. Других сказок, русских в том числе, мы не знали, как не знали, что бывают кружки, секции, специальные занятия для детей и др. Я даже представить себе не могла, не слыхивала, что где-то детей учат иностранным языкам, что такое вообще может быть. Мы сами, без взрослых подсказок, придумывали себе занятия и «сказки» по ходу событий и наших детских дел в течение дня. Так, однажды по нашей улице медленно проходил санный олений обоз (то ли якуты, то ли эвенки), и я догадалась прокатить на оленях своего братика (он везде был со мной; можно сказать, я его вынянчила). Посадила 3-4-летнего Славчика в сани – и вдруг обоз быстро помчался. Пришлось догонять, запрыгивать в сани и сбрасывать Славчика в снег, а затем туда же прыгать самой. Любимой игрой зимой для нас было ползать, кататься и закапываться в снегу – получилось, что снег стал для нас едва ли не самой доступной «игрушкой». Проводя немало времени на сибирском морозе, я многократно обмораживала лицо.
Зима запомнилась и другим – это было время большой домашней работы. Так, я часто крутила в мясорубке картошку. Из крупинок делали так называемую «гречку», для чего мама на сковородке эти крупинки слегка поджаривала, и мы ели их с молоком. А крахмал, оседавший на дно посуды после прокрутки картофелин, сушили и варили из него кисель с молоком и ягодами. В хозяйствах также было принято наливать в алюминиевые миски молоко (за месяц-два до рождения телёнка) и замораживать на морозе. «Молочный лёд» из мисок мама складывала в мешок, и потом, когда у Беляшки было молозиво (только для телёночка, подраставшего на нашей кухне), мы его использовали. Я любила соскрёбывать ножичком сливки с замороженного молока. Зимними днями оставаясь одни в доме, мы с братиком научились хорошо чистить картошку и к приходу мамы начищали полную кастрюлю. Кстати, картофельные очистки были очень ценными, их варили нашей корове Беляшке, а по весне к нам приходили за ними совсем оголодавшие люди. Представляете, очистки ели и сажали в землю, и если хоть один глазок оставался неповреждённым, к концу лета из него вырастал куст спасительной для семей картошки. Еды повсеместно не хватало, и многие люди, часто не местные, ходили по домам и пытались менять вещи на картошку. Однажды женщина принесла большие золотые серьги-
подвески. Я первый раз видела такое, мне подвески так понравились… Но мама выстояла – картошечка осталась в нашем подполье. Картошка оказалась нужнее и первее золота…
После страшной первой зимы без нашего отца пришло лето 1943 г., когда я уже подросла (осенью – в школу) для почти всех огородных и домашних работ. Помимо поливки и прополки, я окучивала картошку на нашем большом огороде, где по всему полю цвели белые и красно-розовые маки. Однажды внезапно оглянулась – на меня стремительно (под горку!) летит большой рогатый бык. Я успела отскочить, а бык рогами врезался в ограду нашего участка. Как бык попал во двор, как открыл ворота…
В это же лето мама вместе с хорошо знавшей окрестную тайгу тётей Марусей Макаровой (соседкой напротив) приноровилась ходить в лес за грибами, голубикой, а ближе к осени – за шиповником и брусникой, – словом, добывала еду. Однажды они вернулись без ничего: то ли медведя встретили, то ли на его свежее лежбище наткнулись, поэтому бежали без оглядки. А мы, дети, оставались в это время совершенно одни. Так что жизнь была рискованной со всех сторон, но мы этого не понимали, а значит, и не пугались.
Летом дети тоже, разумеется, дома много не сидели и сами часто ходили за ягодами и грибами. Насколько помню, в этом и последующих летних сезонах я без конца чистила и мыла целые вёдра груздей, готовя их для засолки на зиму, обрезала маслята и красноголовики для жарки. Тем самым мы готовили добавку к основному своему рациону – картошечке. Правда, солений, на мой сегодняшний взгляд, употребляли в пищу слишком много (мои косточки это хорошо запомнили). Описание моего летнего детского труда дополню ещё одним важным, но редким занятием – масловзбиванием. Иногда мама собирала с нескольких банок молока сметану, и я её крутила ложкой по часовой стрелке до тех пор, пока не получался комочек сливочного масла. Драгоценность!
При всей занятости работами по хозяйству, мы, дети, конечно, успевали играть, порой убегали без разрешения, как говорится, в «самоволку». Однажды главврач ольдойской больницы, стоявшей в лесу, попросила маму поработать некоторое время, и мама уходила, когда мы ещё спали, закрывая нас на замок. Но часто к дому приходила какая-нибудь девочка и звала меня: пойдём, мол, «бегать» за «склянками». Отказаться я не могла – бросала спящего братика и вылезала через форточку на улицу (вниз головой на завалинку). «Побегав», возвращалась в избу тем же путём – теперь вниз головой на подоконник. Однажды Славчик проснулся, стоит в своей кроватке и молча смотрит широко раскрытыми глазами, а внутри – полумрак, не все ставни ещё убраны… Именно из этого случая я больше всего помню лицо братика в раннем его детстве. Другие моменты мне меньше запомнились: его, маленького, я всюду за руку таскала за собой и видела сверху только его головёнку. Сейчас я поняла, что забава «бегать» за «склянками» (собирали в подол) была не прихотью, но чем-то внутренне необходимым. Ведь на разбитой посуде сохранялись узоры. А мы, девочки, словно жаждали красоты – «выставляли» вымытые осколки посуды («склянки») и любовались ими как картинками. Игрушек у нас не было, и мы их создавали по мере сил и выдумки сами. Привычные предметы быта мы наделяли новыми смыслами, но порой включали и в традиционные игры. Если мы отрезали от сохранившейся в доме верёвки кусок небольшой длины – готова скакалка для одного, а если добывали потолще и подлиннее – скакалка для многих. Такую скакалку крутили ребята повзрослее. Скакали группой, было тесно, но весело, последний оставшийся прыгун был победителем. Из «прыжковых» забав назову ещё игры с мячом – «лапта» и «зажигательный круг». Я легко прыгала, увёртывалась от ударов мячом, ловила мяч и тем самым возвращала в круг «выжженных» из него играющих. Были у меня и личные затеи с прыганьем, порождённые моим необъяснимым интересом к тому, куда нельзя и где опасно. Например, я без лестницы умудрялась влезать на крышу нашего дома и гордо восседала верхом на коньке, а потом, цепляясь за доски, я доползала до края ската и, вся в занозах, прыгала на землю. А уж подняться на Беляшкину стайку и затем в удовольствие оттуда спрыгнуть было для меня самое пустяшное дело.
На Дальнем Востоке красивое и тёплое лето. Любимой забавой для нас, детей, был тёплый, быстро проходящий дождь. Как только загремит гром и брызнут первые капли, мы быстро раздевались (мамы даже в эту сторону не смотрели, т. е. не запрещали) и босые, в одних трусиках радостно бегали большой толпой под дождём по тёплым лужам. После недолгого дружного дождя выходило солнышко, и мы быстро обсыхали, переодеваться даже в голову не приходило. Но одним из любимейших мест времяпрепровождения для нас, детей, становилась река, именовавшаяся Малый Ольдой, удивительно извилистого «хода» и разнообразия. И пусть у нас не было развивающих занятий в кружках, книг со сказками, а также бабушек и дедушек с их рассказами, нам, обездоленным детям войны, было дано самое главное (только сегодня это осознаю) – жизнь среди природы и в согласии с её ритмами. Зачастую к реке уходили на целый день. Ребята постарше приносили котелок, ставили его на камни и разводили под ним огонь. В котелке мы целый день варили раков. Правда, сначала нужно было их наловить. Я заприметила, что раки прятались в тёплых заводях под камешками. Нужно было так сдвинуть камень, чтобы рак стал пятиться на меня, а я тем временем быстро хватала его за спинку. Если же рак шёл передом, то сам больно хватал меня за руку своими клешнями. Когда раки в кастрюле краснели, их можно было есть, я чистила их для Славчика и для себя. Так мы самопитались (ели спинки и клешни).
На реке у меня, конечно, были и хозяйственные заботы. Прежде всего, я носила полоскать бельё и раскладывала его сушиться на берегу. В начале каждого лета я носила чистить кастрюли, вилки, ложки мелким песком. На реке мылись; купала там я и Славчика. В общем, в какие-то дни река становилась словно летним обиталищем, притягательным и любимым, а вода в ней была, как говорили, «железистая». Мама, похоже, до конца не понимала всей опасности наших забав на реке и похождений.
При этом взрослых на реке – никого, только одни неопытные, вошедшие во вкус жизни на водно-таёжном приволье, предоставленные себе самим дети. Близ посёлка на реке были мелкие места, по которым можно было переходить на другой берег.
Ну, все пошли – и я пошла с братиком, не желая оставить его одного, вслед за всеми. Сейчас с ужасом думаю: если шаг в сторону глубины – а я сама маленькая с братиком-ребёнком на руках?.. Неподалёку от берега был большой камень. За камнем сразу начиналась глубина, а вот со стороны берега можно было подойти и забраться на него. Я, конечно, не только сама, но и Славчика взгромождала на этот камень. Он покорно всем этим моим идеям подчинялся, не понимая, как и я сама, степень риска. Ещё была забава (я уже упоминала) скатываться со скал с камнями к реке и тормозить на самом краешке у воды, угрожавшей неизведанной глубиной. Сегодня вспоминаю об этом – и у меня холодеет внутри: как остались живы, пройдя невредимыми через такие опасные забавы? Кто оберегал нас, кто стоял рядом на страже? Может, прав поэт: «Наши павшие, как часовые…»
При всей строгости, мама поддерживала мои фантазии. Наряду с активными играми, я любила также созерцать, наблюдать, как, к примеру, движутся тучи, как начинается дождь, и, вообще, любила смотреть и «слушать» дождь. В ненастный или прохладный день я забиралась на чердак (мама помогла мне там оборудовать уютный уголок – дала подушку, тёплую одежду и старенький, но очень цветистый павловский платок с тёмно-голубым фоном). Здесь я наконец-то сидела, как говорится, сложа руки. Созерцая, я научилась чувствовать, например, что этот дождь не будет долгим, а в солнечное утро, напротив, понимала, что вечером может быть дождливо. И сейчас, на своём огороде, присмотревшись иногда, понимаю, что к вечеру задождит. По каким приметам: то ли солнце светит как-то неровно, то ли листочки под каким-то необычным углом складываются? Не знаю, но однажды за своё погодное предсказание я заслужила заинтересованное и внимательное к себе отношение. И до сих пор мне отрадно просыпаться ночью и слушать, как прилетевшие с неба капельки стучат в окно: с чем прилетели, о чём хотят поведать? Ещё мама вскопала для меня небольшую круглую клумбу между домом и стайкой, и я с усердием сажала по внешнему кругу – васильки, а в центре – огненные ноготки. Любила я и бархатцы.
В довоенное время к нам в Ольдой несколько раз приезжали наша любимая тётя Надя (мы с ней ходили на речку купаться) и дядя Гриша Тесля. Потом дядя Гриша ушёл на фронт, а тётя Надя была у нас в первый год войны. Тогда она работала счётным работником в поселке Тында (севернее Ольдоя). Для меня явилось открытием, когда приехавшая тётя выставила свою косметику – пудру, крем «Снежинка» (мне очень нравился запах) и губную помаду. Мама в эту сторону даже не глядела. Тётя Надя густо пудрилась, и мне нравилось смотреть на её напудренное лицо и яркого цвета губы. Тётя Надя обладала высоким глубоким голосом и любила петь. Я впервые услышала от неё песни и имена довоенных кумиров эстрады Клавдии Шульженко и Вадима Козина. Позже, уже после войны тётя Надя с мужем дядей Сеней под гитару проникновенно пели украинские песни. Их приглашали с концертами на учительские праздничные вечера, родительские собрания. У их дочери Людмилы тоже хороший голос.
От тяжёлых известий и оплакивания мама заметно изменилась. Будто в ней что-то внутренне сдвинулось. Есть такое выражение – «душа надломилась». Сомкнулись, сжались губы, а взгляд стал как бы отсутствующим, словно погружалась думами в самоё себя. Будто внутри себя что-то искала, собирала силы, чтобы одолеть обрушившуюся боль потери мужа и громаду жизненных проблем. Теперь у нашей мамы и у нас не было щита-прикрытия, она и мы – один на один перед тревожной неизвестностью дальнейшей жизни. 25 августа 1942 г., через 8 дней после гибели мужа в бою под Абганерово (юго-восточнее Сталинграда), маме исполнилось только 27 лет. Совсем молодая, но, как оказалось, со здоровым жизненным инстинктом, уже могучей житейской закалкой и крепкой нравственной установкой – выживать, стоять на ногах в любых условиях. Ей было 3 года, а сестре Наде – 2 года, когда они в 1918 г. потеряли из-за болезни свою маму. В 1927 или 1928 г., после отъезда отца вместе с мачехой и её детьми в посёлок Ерофей Павлович, сестрёнок Веру и Надю (прощаясь, отец сказал им: «Ну, девочки, вы теперь уже взрослые…») поместили в могочинский интернат. Девочки бедствовали, в холода могли выходить из дома лишь поочерёдно, так как имели одни ботиночки на двоих. Им помогала, чем могла, тётя Анисья – жена их родного дяди Родиона Дычко. Дядя своими племянницами не занимался, но в его большой дом они приходили на выходные, где при активном участии Анисьи сёстры осваивали «домоводство»: Вере поручалось стирать постельное бельё и скатерти, а Наде – уборка в доме.
Итак, на дворе – глубокая осень 1942 г. Предзимье, уныло и темно. Электрические провода со столбов в посёлке сняли и, как говорили, отвезли на Соловьёвский прииск. Радио и прежде не было, и мы как бы очутились в изоляции, а зимой и вовсе затерялись в снегах. Мы, дети, притихли – от пугающей неизвестности или чего-то ещё. Мама на свой страх и риск начала определять новые задачи, выстраивать иной жизненный ход, искать способ бытования в отягчившихся условиях существования. В эту пору она, как могла, сосредоточивалась для выполнения своей материнской сверхзадачи – в военное лихолетье выходить и вырастить детей. Уходя в бой, муж завещал «больше жалеть детей», учить их, «сыну рассказать» о нём, когда вырастет…
В этом процессе поиска нового хода повседневной жизни в отношении нас, детей, появилось некое командное начало, даже категоричность требований: «слушаться с первого слова», «без возражений» (учительница ведь, славилась укрощением самых хулиганских классов). Такая собранность понятна – не тратить драгоценное время на повторы, быстро заканчивать одно дело и переходить к другому. У неё – такая вереница дел, даже не перечесть! Огород был 15 соток (а весь наш участок с домом – 17 соток).
Летом мы готовили пищу в основном во дворе на четырёх кирпичах (между ними жгли щепки и веточки), а зимой, прежде чем печку топить, надо дрова напилить, расколоть поленья топором и т. д. В меру своих малых сил, мы, дети, участвовали в этой борьбе наших матерей за существование. Мама сама взгромождала бревно на козлы, брала пилу, и я с другой стороны изо всех своих силёнок толкала пилу в её сторону. Особенно тяжело было пилить сырые брёвна. Потом мама брала топор и колола дрова, а я собирала и носила колотые поленья в дом. На этих «дровозаготовках» в зимних потёмках неизменно присутствовал Славчик: плотно закутанный от мороза крест-накрест шалью поверх пальто, он стоял рядом, смотрел и, наверное, невольно проникался духом повседневного труда, деятельного начала как нормы жизни.
И вправду, «из детства своего ты всюду виден»! Здесь хочется перекинуть арку лет на 20 вперёд, заглянуть в будущее. Мой брат Вячеслав в середине 1960-х гг. окончил Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО), женился на студентке-медичке по имени Любовь, интуитивно даже именем как бы восполняя отнятую у него жестокой войной уже в первый год жизни заботу и ласку отца. Люба Медведева – тоже ребёнок военных годин с не менее трагической судьбой. Её отец погиб на фронте ещё до её рождения (похоронку принесли прямо в роддом!). Слава с женой Любой выстроили семью: сын Дмитрий, дочь Ольга, внуки – у Дмитрия с женой Людмилой (поистине мамой-героиней) тройняшки Катя, Оля, Наташа, у дочери Ольги с мужем Сергеем – сын Саша («наш вундеркинд», как мы говорим). Все, согласно завету нашего отца и деда, получили высшее образование. Трепетная любовь Славы к детям была столь высокой, что, казалось, вобрала в себя всю невысказанную отцовскую нежность погибшего на войне нашего папы. По жизни Слава много работал, долго и успешно трудился на Оборонном заводе в Перми, а в середине 1980-х гг. на своих «соточках» в садоводческом товариществе под Пермью (Янычи) выстроил крепкий дом из бруса и сам сложил в нём хорошо греющую печь.
Возвращаясь в суровые времена нашего детства, скажу, что, наряду с дровами, другой главной заботой в хозяйстве была вода. Летом её носили на коромыслах (и я, глупая, пробовала) из речки (пили некипячёную, а ведь в речке, как было принято тогда, не только купались, но и стирали, и мыли лошадей). Зимой добывать воду было тяжелее. Поскольку мама в следующем, кажется, году после мобилизации папы устроилась работать в контору, возвращалась она домой уже затемно. И мы с ней брали санки, привязывали к ним бочку и брели к проруби – одни (односельчане запасались водой засветло), оставляя Славчика в доме с зажжённой лампой (иногда, когда лопалось стекло, с коптилкой). Правда, в декабре – январе компанию братику составлял телёночек, привязанный в углу на кухне. Вспоминается, когда завёрнутого от холода новорождённого телёнка мама приносила из стайки, он, как только что проклюнувшийся цыплёнок, силился встать на свои слабые ножки, но падал, и мы его жалели, а потом радовались, когда малыш, наконец, мог твёрдо стоять сам. С ним в избе, наверное, братику было не так страшно, всё-таки кто-то рядом.
Пока мы добирались до проруби, она уже замерзала, но рядом предусмотрительно лежало бревно, которым мама долбила лёд. В потёмках возвращались тем же путём; когда светила луна, было не так страшно. Дорога от реки шла в гору (мы ведь – на улице Нагорной). Я толкала бочку сзади – точь-в-точь как на картине В. Перова «Тройка» (собрание Третьяковской галереи), только спереди тянули не трое, а одна мама. Вода плескалась, мои намокшие варежки брались льдом, растирали в кровь руки. Дорисую свой портрет военных лет: на руках и коленях – бородавки, на глазах – ячмени, занозы, гнойные коросты на теле и т. п. Знаете, как лечить нагноившийся ноготь? Несколько раз на краткое время опускать его в кастрюлю с кипящей водой. Ну, а от бородавок избавлялись нашептами: пришла бабушка, пошептала, навязала узелки на нитке, а затем выбросила нитку на перекрёсток дорог – и ушли куда-то мои бородавки.
При всех трудностях, что навалились на нас, мама наводила кое-какую красоту в доме: убирала комнату, на входе в неё повесила вышитые ещё до войны занавески («драпри»), окна украсила тюльками. А я приноровилась их стирать (за мной не уследишь): ставила тазик на окно, в воду капала красные учительские чернила – и тюльки до половины (насколько я доставала) закрашивались в розовый цвет. А ещё у мамы имелось хобби – постоянно белить кухоньку, в том числе ночью, когда не спалось. У мамы иногда возникала потребность надевать свои довоенные платья. Однажды она сшила себе и мне у тёти Паши платья из хлопчатобумажной с цветочками ткани. Сшила ещё себе валик для волос, украсила блёстками. Иногда мама вышивала. В 1943 г. мама сшила мне из льняного полотна сумку для школы и вышила на ней яблоко с листьями. Порой она брала гитару (кто-то научил её нескольким аккордам, и я их потом освоила) и напевала «Марусенька, сердце, пожалей меня». Словом, всеми силами «поднимала душу». Однако всё чаще мама садилась на табуретку, бессильно роняла руки, опускала голову и глубоко печалилась. Я называю это горестное сиденье «позой печали». И нужно сказать, что и я «усвоила» эту позу. Кстати, однажды я заприметила фамильную «позу печали» у нашей Наташи, – она сидела, точно так же горько склонив голову и бессильно уронив руки.
Здесь ещё раз перекину арочку в будущее и расскажу, как в конце 1950-х гг. мы, студенты кафедры искусствоведения истфака Ленинградского университета, отправились вместе с М. К. Каргером в археологическую практику на Волынь (ехали поездом до Львова) раскапывать остатки архитектурных сооружений древнерусского Галицко-Волынского княжества. Безграмотность нового поколения журналистов, когда они говорят про «исконно польские земли» Галичины, вызывает у меня не только огорчение, но и возмущение. Лично я в раскопе на глубине двух метров наткнулась и раскопала фундамент столба четырёхстолпной древнерусской церкви домонгольского времени (до 1240 г., когда орда Батыя разгромила Киев). И вот однажды после работы в раскопе я скопировала мамину «позу печали» (есть фотография). Что тут началось! У моих подружек-студенток сразу появилась пища для «умственной работы», кто-то дошёл до «предсказания» моей судьбы. Кто были эти студентки? Почти никто из них не знал сиротства-безотцовщины, у двух – знаменитые отцы (один – известный учёный, другой – артист). У других тоже папа в доме, и они до сих пор произносили давно забытое мною слово «папа», и с занятий они уходили домой, в свои семьи, а я – в многолюдную комнату общежития. Я ничего не ответила своим (где они теперь!) подружкам, почему-то вообще не защищалась. Может быть, это из детства, из-за маминого «не возражать», «слушаться с первого слова» я привыкла не отстаивать своё, не защищаться, наверное, чтобы не обострять обстановку. И не огрызалась общепринятым «а сами-то?». Впрочем, есть вековое наблюдение народа: «Бог видит, кто кого обидит».
После сказанного вдруг вспомнилась уютность нашей ольдойской избушки, наше совместное пребывание в ней долгими зимними вечерами. Когда печка прогорала, мама открывала топочную дверцу, и мерцающие красные угольки освещали нашу кухоньку. На угольки мама клала вымытую «картошку в мундире». Затем мы ужинали печёной картошкой и солёной капустой (целая бочка которой, замерзшей, кстати, внутри дома, стояла у двери). Лампу гасили, только угольки играли сказочным светом. И так было тихо-тихо, как на безлюдье. Затем все вместе укладывались спать: так и не столь страшно, и теплее. В эту пору потребность в сплочении усилилась и в посёлке. Когда сильная метель заносила снегом почти до верха двери сеней, соседи откапывали по цепочке входы в дома. Словом, выживали всем миром по древним законам общинно-крестьянского бытия. Сколько десятилетий пронеслось с той почти легендарной уже поры нашей жизни! Давно нет ни нашего ольдойского домика, ни участка – только пустошь, от самого же посёлка остались считанные дома, в основном принадлежащие дачникам, заброшенный магазин без крыши и крыльца да памятник не вернувшимся с войны рядом с фундаментом поселкового клуба, где я бывала ещё в 1940 г., а сама станция Ольдой превратилась в «остановочный пункт» (упразднена в 1975 г.) без вокзального здания, лишь с уцелевшей дореволюционной кирпичной водокачкой – немым свидетелем былого…
В те тяжкие военные времена много чего не стало в продаже необходимого для жизни: ни чулочков-носочков, ни штанишек, ни ботиночек. Мама обрезала и ушила по бокам папины кальсоны, и я их надевала, когда в валенках выходила зимой гулять. Пробовала носить валенки на босу ногу, тогда растирала ноги до крови. Но главное – не было достаточно хлеба. О сахаре не стоит и упоминать. Был период, когда хлеба не привозили около 40 дней (как говорила мама), и когда всё-таки привезли и выдали (по карточкам), мы, дети, раздетыми выскочили на улицу, макали тонкие кусочки хлеба в снег и радостно кричали: «У нас хлеб с сахаром!»
В нашем военном детстве, к сожалению, не было сказок. Помню, до войны папа читал мне про «муху-цокотуху» Чуковского и книгу «12 месяцев» Маршака, подаренные дядей Гришей. Других сказок, русских в том числе, мы не знали, как не знали, что бывают кружки, секции, специальные занятия для детей и др. Я даже представить себе не могла, не слыхивала, что где-то детей учат иностранным языкам, что такое вообще может быть. Мы сами, без взрослых подсказок, придумывали себе занятия и «сказки» по ходу событий и наших детских дел в течение дня. Так, однажды по нашей улице медленно проходил санный олений обоз (то ли якуты, то ли эвенки), и я догадалась прокатить на оленях своего братика (он везде был со мной; можно сказать, я его вынянчила). Посадила 3-4-летнего Славчика в сани – и вдруг обоз быстро помчался. Пришлось догонять, запрыгивать в сани и сбрасывать Славчика в снег, а затем туда же прыгать самой. Любимой игрой зимой для нас было ползать, кататься и закапываться в снегу – получилось, что снег стал для нас едва ли не самой доступной «игрушкой». Проводя немало времени на сибирском морозе, я многократно обмораживала лицо.
Зима запомнилась и другим – это было время большой домашней работы. Так, я часто крутила в мясорубке картошку. Из крупинок делали так называемую «гречку», для чего мама на сковородке эти крупинки слегка поджаривала, и мы ели их с молоком. А крахмал, оседавший на дно посуды после прокрутки картофелин, сушили и варили из него кисель с молоком и ягодами. В хозяйствах также было принято наливать в алюминиевые миски молоко (за месяц-два до рождения телёнка) и замораживать на морозе. «Молочный лёд» из мисок мама складывала в мешок, и потом, когда у Беляшки было молозиво (только для телёночка, подраставшего на нашей кухне), мы его использовали. Я любила соскрёбывать ножичком сливки с замороженного молока. Зимними днями оставаясь одни в доме, мы с братиком научились хорошо чистить картошку и к приходу мамы начищали полную кастрюлю. Кстати, картофельные очистки были очень ценными, их варили нашей корове Беляшке, а по весне к нам приходили за ними совсем оголодавшие люди. Представляете, очистки ели и сажали в землю, и если хоть один глазок оставался неповреждённым, к концу лета из него вырастал куст спасительной для семей картошки. Еды повсеместно не хватало, и многие люди, часто не местные, ходили по домам и пытались менять вещи на картошку. Однажды женщина принесла большие золотые серьги-
подвески. Я первый раз видела такое, мне подвески так понравились… Но мама выстояла – картошечка осталась в нашем подполье. Картошка оказалась нужнее и первее золота…
После страшной первой зимы без нашего отца пришло лето 1943 г., когда я уже подросла (осенью – в школу) для почти всех огородных и домашних работ. Помимо поливки и прополки, я окучивала картошку на нашем большом огороде, где по всему полю цвели белые и красно-розовые маки. Однажды внезапно оглянулась – на меня стремительно (под горку!) летит большой рогатый бык. Я успела отскочить, а бык рогами врезался в ограду нашего участка. Как бык попал во двор, как открыл ворота…
В это же лето мама вместе с хорошо знавшей окрестную тайгу тётей Марусей Макаровой (соседкой напротив) приноровилась ходить в лес за грибами, голубикой, а ближе к осени – за шиповником и брусникой, – словом, добывала еду. Однажды они вернулись без ничего: то ли медведя встретили, то ли на его свежее лежбище наткнулись, поэтому бежали без оглядки. А мы, дети, оставались в это время совершенно одни. Так что жизнь была рискованной со всех сторон, но мы этого не понимали, а значит, и не пугались.
Летом дети тоже, разумеется, дома много не сидели и сами часто ходили за ягодами и грибами. Насколько помню, в этом и последующих летних сезонах я без конца чистила и мыла целые вёдра груздей, готовя их для засолки на зиму, обрезала маслята и красноголовики для жарки. Тем самым мы готовили добавку к основному своему рациону – картошечке. Правда, солений, на мой сегодняшний взгляд, употребляли в пищу слишком много (мои косточки это хорошо запомнили). Описание моего летнего детского труда дополню ещё одним важным, но редким занятием – масловзбиванием. Иногда мама собирала с нескольких банок молока сметану, и я её крутила ложкой по часовой стрелке до тех пор, пока не получался комочек сливочного масла. Драгоценность!
При всей занятости работами по хозяйству, мы, дети, конечно, успевали играть, порой убегали без разрешения, как говорится, в «самоволку». Однажды главврач ольдойской больницы, стоявшей в лесу, попросила маму поработать некоторое время, и мама уходила, когда мы ещё спали, закрывая нас на замок. Но часто к дому приходила какая-нибудь девочка и звала меня: пойдём, мол, «бегать» за «склянками». Отказаться я не могла – бросала спящего братика и вылезала через форточку на улицу (вниз головой на завалинку). «Побегав», возвращалась в избу тем же путём – теперь вниз головой на подоконник. Однажды Славчик проснулся, стоит в своей кроватке и молча смотрит широко раскрытыми глазами, а внутри – полумрак, не все ставни ещё убраны… Именно из этого случая я больше всего помню лицо братика в раннем его детстве. Другие моменты мне меньше запомнились: его, маленького, я всюду за руку таскала за собой и видела сверху только его головёнку. Сейчас я поняла, что забава «бегать» за «склянками» (собирали в подол) была не прихотью, но чем-то внутренне необходимым. Ведь на разбитой посуде сохранялись узоры. А мы, девочки, словно жаждали красоты – «выставляли» вымытые осколки посуды («склянки») и любовались ими как картинками. Игрушек у нас не было, и мы их создавали по мере сил и выдумки сами. Привычные предметы быта мы наделяли новыми смыслами, но порой включали и в традиционные игры. Если мы отрезали от сохранившейся в доме верёвки кусок небольшой длины – готова скакалка для одного, а если добывали потолще и подлиннее – скакалка для многих. Такую скакалку крутили ребята повзрослее. Скакали группой, было тесно, но весело, последний оставшийся прыгун был победителем. Из «прыжковых» забав назову ещё игры с мячом – «лапта» и «зажигательный круг». Я легко прыгала, увёртывалась от ударов мячом, ловила мяч и тем самым возвращала в круг «выжженных» из него играющих. Были у меня и личные затеи с прыганьем, порождённые моим необъяснимым интересом к тому, куда нельзя и где опасно. Например, я без лестницы умудрялась влезать на крышу нашего дома и гордо восседала верхом на коньке, а потом, цепляясь за доски, я доползала до края ската и, вся в занозах, прыгала на землю. А уж подняться на Беляшкину стайку и затем в удовольствие оттуда спрыгнуть было для меня самое пустяшное дело.
На Дальнем Востоке красивое и тёплое лето. Любимой забавой для нас, детей, был тёплый, быстро проходящий дождь. Как только загремит гром и брызнут первые капли, мы быстро раздевались (мамы даже в эту сторону не смотрели, т. е. не запрещали) и босые, в одних трусиках радостно бегали большой толпой под дождём по тёплым лужам. После недолгого дружного дождя выходило солнышко, и мы быстро обсыхали, переодеваться даже в голову не приходило. Но одним из любимейших мест времяпрепровождения для нас, детей, становилась река, именовавшаяся Малый Ольдой, удивительно извилистого «хода» и разнообразия. И пусть у нас не было развивающих занятий в кружках, книг со сказками, а также бабушек и дедушек с их рассказами, нам, обездоленным детям войны, было дано самое главное (только сегодня это осознаю) – жизнь среди природы и в согласии с её ритмами. Зачастую к реке уходили на целый день. Ребята постарше приносили котелок, ставили его на камни и разводили под ним огонь. В котелке мы целый день варили раков. Правда, сначала нужно было их наловить. Я заприметила, что раки прятались в тёплых заводях под камешками. Нужно было так сдвинуть камень, чтобы рак стал пятиться на меня, а я тем временем быстро хватала его за спинку. Если же рак шёл передом, то сам больно хватал меня за руку своими клешнями. Когда раки в кастрюле краснели, их можно было есть, я чистила их для Славчика и для себя. Так мы самопитались (ели спинки и клешни).
На реке у меня, конечно, были и хозяйственные заботы. Прежде всего, я носила полоскать бельё и раскладывала его сушиться на берегу. В начале каждого лета я носила чистить кастрюли, вилки, ложки мелким песком. На реке мылись; купала там я и Славчика. В общем, в какие-то дни река становилась словно летним обиталищем, притягательным и любимым, а вода в ней была, как говорили, «железистая». Мама, похоже, до конца не понимала всей опасности наших забав на реке и похождений.
При этом взрослых на реке – никого, только одни неопытные, вошедшие во вкус жизни на водно-таёжном приволье, предоставленные себе самим дети. Близ посёлка на реке были мелкие места, по которым можно было переходить на другой берег.
Ну, все пошли – и я пошла с братиком, не желая оставить его одного, вслед за всеми. Сейчас с ужасом думаю: если шаг в сторону глубины – а я сама маленькая с братиком-ребёнком на руках?.. Неподалёку от берега был большой камень. За камнем сразу начиналась глубина, а вот со стороны берега можно было подойти и забраться на него. Я, конечно, не только сама, но и Славчика взгромождала на этот камень. Он покорно всем этим моим идеям подчинялся, не понимая, как и я сама, степень риска. Ещё была забава (я уже упоминала) скатываться со скал с камнями к реке и тормозить на самом краешке у воды, угрожавшей неизведанной глубиной. Сегодня вспоминаю об этом – и у меня холодеет внутри: как остались живы, пройдя невредимыми через такие опасные забавы? Кто оберегал нас, кто стоял рядом на страже? Может, прав поэт: «Наши павшие, как часовые…»
При всей строгости, мама поддерживала мои фантазии. Наряду с активными играми, я любила также созерцать, наблюдать, как, к примеру, движутся тучи, как начинается дождь, и, вообще, любила смотреть и «слушать» дождь. В ненастный или прохладный день я забиралась на чердак (мама помогла мне там оборудовать уютный уголок – дала подушку, тёплую одежду и старенький, но очень цветистый павловский платок с тёмно-голубым фоном). Здесь я наконец-то сидела, как говорится, сложа руки. Созерцая, я научилась чувствовать, например, что этот дождь не будет долгим, а в солнечное утро, напротив, понимала, что вечером может быть дождливо. И сейчас, на своём огороде, присмотревшись иногда, понимаю, что к вечеру задождит. По каким приметам: то ли солнце светит как-то неровно, то ли листочки под каким-то необычным углом складываются? Не знаю, но однажды за своё погодное предсказание я заслужила заинтересованное и внимательное к себе отношение. И до сих пор мне отрадно просыпаться ночью и слушать, как прилетевшие с неба капельки стучат в окно: с чем прилетели, о чём хотят поведать? Ещё мама вскопала для меня небольшую круглую клумбу между домом и стайкой, и я с усердием сажала по внешнему кругу – васильки, а в центре – огненные ноготки. Любила я и бархатцы.
В довоенное время к нам в Ольдой несколько раз приезжали наша любимая тётя Надя (мы с ней ходили на речку купаться) и дядя Гриша Тесля. Потом дядя Гриша ушёл на фронт, а тётя Надя была у нас в первый год войны. Тогда она работала счётным работником в поселке Тында (севернее Ольдоя). Для меня явилось открытием, когда приехавшая тётя выставила свою косметику – пудру, крем «Снежинка» (мне очень нравился запах) и губную помаду. Мама в эту сторону даже не глядела. Тётя Надя густо пудрилась, и мне нравилось смотреть на её напудренное лицо и яркого цвета губы. Тётя Надя обладала высоким глубоким голосом и любила петь. Я впервые услышала от неё песни и имена довоенных кумиров эстрады Клавдии Шульженко и Вадима Козина. Позже, уже после войны тётя Надя с мужем дядей Сеней под гитару проникновенно пели украинские песни. Их приглашали с концертами на учительские праздничные вечера, родительские собрания. У их дочери Людмилы тоже хороший голос.
Муж тёти Нади служил на границе в войсках связи. Однажды, в один из летних дней (год не помню) к нам приехал военный человек и представился: «Семён Андреевич Бельмус, муж Нади». Мама всколыхнулась, срочно начала что-то готовить, а я пошла в огород собрать к столу зелень. 4 июля 1942 г. – дата рождения Люси Бельмус; в этот день у нас со Славчиком появилась сестрёнка. Я помню приезд с Люсей в конце лета 1945 г., когда дядя Сеня демобилизовался. Осенью он увёз свою семью в Черниговскую область, на Украину. Мы со Славой полюбили Люсю – красивую девочку трёх лет, с огромными глазами в ворохе ресниц, с тихим задушевным взглядом. Мы с братом (ему было уже 5 лет) громко распевали такую песенку: «Маленькой Люсе холодно зимой, милую Люсю привезли в Ольдой». Вновь мы её увидели только в начале 1950-х гг., когда мама героически вывезла нас (по завещанию папы — «учить детей») на Урал, в город Пермь и вызвала семью сестры с Украины.
В Перми обе семьи поначалу жили вместе в выделенной маме комнате в школе. Я заканчивала 10 класс. Затем семья тёти Нади (Анастасии Васильевны) построила на окраине собственный дом (помню, летом мы с мамой тоже ходили «строить»). На приусадебном участке Бельмусы посадили огород, развели кур. Правда, пришла комиссия, обнаружила кур и предписала от них избавиться. В то время проходила кампания по борьбе с «частнособственническими» стремлениями людей с личными подсобными хозяйствами ради торжества идеи и крупных коллективных хозяйств. Мы обрадовались, что наши «родичи» (слово тёти Нади) окончательно осели в Перми. Как бы не так! Пожили-пожили они в своём доме, да и снова вдруг стали собираться на Украину (родину дяди Сени – Черниговскую область, село Седнев). Продали они только что построенный свой дом и уехали. Словом, продолжили свои излюбленные метания-катания туда-сюда. Такая вот «охота к перемене мест», или – тяжёлая недоля судьбы? Пожив некоторое время на Украине, они «предсказуемо» приехали обратно. К счастью, вскоре стало возможно кооперативное строительство жилья, и наши родичи купили квартиру. Наша со Славой сестра Люся окончила в Перми школу, выучилась в Пермском сельскохозяйственном институте, затем работала ведущим технологом в одном из проектных институтов, до тех пор пока в 1990-е гг. не началась остановка многих предприятий и отраслей нашей промышленности. И сейчас Людмила Семёновна Бельмус проживает в Перми.
ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО ТАЙГА
Я отвлеклась – возвратимся в наше ольдойское детство. Так сложилось, что, при всей нормативности военного времени, недетских работах и трудностях, строгости мам, мы, дети, росли всё же, можно сказать, безнадзорно и почти беспризорно. У наших мам, взваливших на себя и мужские заботы, не было возможности за всем усмотреть, и мы барахтались в житейском море без подсказки и поучений, на свой страх и риск, осваивая родную округу и обретая жизненные навыки нередко при опасных обстоятельствах. В этом смысле суровое военное время обернулось для нас свободой, зачастую чрезмерной: иду туда, куда хочу, делаю то, что хочу. При этом у нас имелись своё сокровенное пространство, свои заветные уголки, свои любимые места душевного «уюта» и отдохновения. Наряду с чудной, заманчивой рекой, важное и особое место в нашей рискованной вольности занимала вечно зелёная первозданная тайга. Хочется сказать – Её Величество Тайга.
Наш домик был третьим от конца улицы, где заканчивался посёлок. За улицей шла дорога в горку (правый берег нашей своевольной реки стал снова гористым), где редкие поначалу заросли постепенно переходили в густой лес. По этой дороге (ведущей, насколько я помню, также на Пригородное) часто ходили мы, дети всех возрастов, объединившись в большую ватагу. И я, маленькая, бодро включилась в уже устоявшиеся до меня, привычные забавы и развлечения. В начале нашего пути встречалась, как уже упоминалось, скала, довольно круто спускавшаяся в реку. Кто-то догадался, как здорово будет сидя, вместе с камнями лететь со скалы вниз к реке. Не более одного метра берега в ширину было для нас спасительным при таком скоростном спуске. Надо было суметь здесь остановиться, так как дальше сразу начиналась речная глубь. Я тоже не раз слетала со скалы. Вот такие были храбрецы! И некому было пресечь эту опасную отвагу.
Вообще-то мы знали, что в безлюдном и, на первый взгляд, совершенно пустом лесу следует быть осмотрительным. Всякие неожиданности встречаются. Вот что произошло с моим братиком Славой в возрасте около 5 лет, когда он пошёл к соседскому мальчику Вите «поиграть». Я в это время неизвестно где – не то у «бронепоезда», не то бегала за «склянками». В общем, недоглядели, а хватились – детей нет. Где искать?! К вечеру мальчишки вернулись, но какие-то другие, не похожие на себя. Наш Славчик бледный, с широко раскрытыми глазами, ничего не говорил. Когда пытался – мог сказать только один слог: «ма-ма-ма-ма». Витя потом рассказал, что в лесу какие-то дяди хотели посадить их в мешки и унести с собой. Наши дети впервые столкнулись с тем, что взрослые могут быть жестокими и злыми. Кто они: бродяги, беглые ссыльные? Ведь Дальний Восток давно являлся краем ссыльных преступников, которые нередко ударялись в бега. В отличие от соседского ребёнка, для нашего малыша лесная встреча обернулась глубоким затяжным потрясением и потерей речи. Что делать?! Посоветовали прибегнуть к помощи «бабушки» – народной целительницы, лечившей заговорами. И я стала свидетелем такого случая, что просто обязана о нём рассказать, несколько отвлекаясь от темы «тайга». Маму с братиком на руках пришедшая к нам «бабушка» усадила на порог и закрыла с головой белой простынёй, растопила на плите воск в ковше, приготовила чашку с холодной водой. Затем врачевательница шепчет что-то (фонетические сочетания имеют значение?) над сидящими под простынёю, потом берёт горячий воск и выливает в холодную воду. В затвердевшем воске отчётливо нарисовалась согнутая фигура мужчины с мешком за спиной… Хотите – верьте, хотите – нет, но я это видела! Выходит, из сознания ребёнка таким способом убрали – «вылили» в холодную воду через воск – страшное душевное переживание, застывший испуг и ужас, как говорится, зло «вывели на чистую воду». Вероятно, я наблюдала какой-то вариант гипноза. В деревнях, за неимением врачей и таблеток, к знахарям и знахаркам обращались за лечением на протяжении веков. После проведённого «сеанса» наш Славчик заговорил и стал прежним, но с лесными походами осторожничал.
Зато мы, ребята постарше, буквально упивались хождениями в лес. Летом тайга становилась настоящим кормильцем для живущего огородами населения Ольдоя. Вспоминаю, что большой группой мы отправлялись с корзинками на известные старшим детям большие поляны (называвшиеся почему-то марями) за голубикой (а может быть, и черникой). Ходили и за грибами, и за ветками. Ещё помню, что довольно большим коллективом вместе со взрослыми мы обходили окрестности (не знаю, может быть, какие-то памятные места) в праздник Пасхи, и все обязательно посещали в этот день кладбище. На ольдойском кладбище была маленькая могила Ниночки, нашей сестрёнки.
Особенно любили дети в летнюю пору отправляться целыми ватагами в далёкую тайгу к деревянной вышке то ли времён Гражданской войны, то ли поставленной для наблюдения лесо-охраной. Вышка находилась среди высоких деревьев, но заметно превосходила их и возвышалась над лесным массивом. И на это строение при каждом к нему «хождении» большинство из нас, и я в том числе, неизменно взбирались на самую верхнюю площадку. Для меня залезть на крышу, на чердак и т. п. всегда было почему-то в радость. Между прочим, взбираться легче, нежели спускаться – не так страшно. С верхней площадки было видно, что рельеф вдали понижался, отчего лесной простор казался бескрайним, раскинувшись словно на тысячи километров. От грозного величия, безбрежности и необозримости зелёного моря под нами захватывало дух, и мы, дети, невольно затихали в этом приобщении к чему-то всеобщебольшому и вечному.
Также на изрядном расстоянии от нашего селения наши ребята нашли ещё одну забаву: в лесу стояло что-то похожее на «бронепоезд», точнее, на его остов – вероятно, со времён Гражданской войны. Мы, дети, не были сильны в знании истории, но и вышка, и «бронепоезд» внутренне побуждали думать о произошедших здесь когда-то грозных, неизвестных нам военных событиях. Ощущения их значительности невольно приобщали к истории, к неизвестному минувшему – как верилось, героическому. Здесь у нас была своя игра, тоже небезопасная. У нас ведь не было специально сделанных, безопасных игрушек и оборудованных игровых площадок. От «бронепоезда» имелся остов как бы из трёх этажей, соединённых между собою отверстиями. Задачей нашей игры было пролезть снизу доверху через все отверстия, часто очень узкие. Мне это неизменно удавалось. Вот так мы, дети войны, вне больших городов – культурных центров, без электричества, без радио, без детских игрушек, дети, которым были неведомы слова «опера», «балет» и т. п., живущие среди вековечных лесов, своим воображением и фантазией преобразовывали, переводили в игровую реальность скалы, вышки, остатки техники, разбитую посуду и т. д., приспосабливали их к игре. К сожалению, а может быть, и нет, но именно таким был досуг и игры «тайговых» детей в данных реалиях.
В зимнюю и ранневесеннюю пору, когда много снега (и под
ним – какая-нибудь непредсказуемая яма), мы, при всей своей отваге, ходить в лес опасались. Но вот снег частично уходил, и безлистные, коричневатых тонов заросли на скалах начинали полыхать ярким пурпуром. Это зацветал кустарник багульник. Чарующее зрелище! Невероятную цветность, столь необходимую после долгой ахроматичной зимы, дарила нам, словно утешая, тайга! Цветы багульника на вкус мягко-сладкие, и мы, дети, устремлялись в лес есть их, для этого сначала нанизывая на прутик лиственницы («листвянки»). Так с помощью тайги мы, лишённые в годы возрастания самого главного – нормальной пищи, видимо, восполняли по весне недостаток сахара. И, привычные обходиться самым малым, мы не завидовали никому и даже не знали, что бывает другая сладкая еда. А ещё мы собирали и ели в лесу так называемый дикий лук. Оказавшись однажды с лекциями в Пятигорске, я поднялась на гору Машук. Оглядевшись, увидела лук, попробовала – оказалось, тот же самый вкус, что и у растущего в далёкой дальневосточной тайге.
Мы словно сроднились с тайгой, нас притягивала её многоликая красота, такая манящая и таинственная. Почти при каждом «хождении» у нас были открытия, мы обретали новые места, неожиданные и доселе незнаемые. Тайга по-царски щедро раскрывала и являла нам свои драгоценности и сокровища. Однажды мы забрались в дальнюю пойму реки (свободны — никто не знал, где мы, как только выжили!). Увидев долину, я буквально замерла: насколько хватало глаз, до горизонта, до самого неба раскинулось фиолетовое море роскошных цветов — ирисов. Меня до того ошеломил этот «нездешний» пейзаж, эти, по словам М. Врубеля, «наплывы лиловых миров», что я на какое-то время отключилась, не ощущала себя, стала как бы невесомой и где-то «не здесь». Говоря сегодняшним языком, словно унеслась в другое измерение, в какой-то непонятный, как часто произносят, параллельный мир. Нечто похожее я пережила в 1972 г., когда, чтобы поступить в экскурсионное бюро Русского музея, прослушивалась «с обзором» (главная тема). Методист — Нина Фёдорова, очень знающий и строгий. И вот где-то через 30 минут своей речи я вдруг начала сама себя слушать как бы со стороны и даже удивлялась, как странно звучит мой голос, точно он не мой. Очевидно, такое возможно лишь в состоянии очень сильного душевного напряжения. Дальневосточная природа своей неожиданной красотой и величием тайн способна вызывать подобные переживания.
Лес притягивал роскошью убранства и цветения, неожиданной вольностью своей поступи и проявлений, зачастую — непознаваемо-сложных, а порой — как будто совсем простых, но прямо-таки святых в этой своей простой красоте. Так, в некоторых местах высоченные деревья почти закрывают небо, а внизу вся земля засыпана опавшей пожелтевшей хвоей. И вдруг у подножия голых стволов, на жёлтой хвойной подстилке вспыхивают белым нежные ландыши в яркой, сочной зелени листьев. Ближе к тропинкам и в перелесках цветут разного яркого цвета дикие луковичные, чаще всего лилии. Мы их почему-то называли саранками и иногда ели клубни. У ручьёв мы любовались утончённым рисунком и окрасом небольших цветов, называемых кувшинками. Тайга умеет сама искусно украшаться и дарить красоту. Известное «красота спасёт», по-моему, скорее относится к рукотворным ценностям, к искусству. Тайга — самостоятельна, тайга сама по себе художник, и ей присуще нерукотворное совершенство. И в детском возрасте, для делающих начальные шаги в жизни она предстаёт воистину отдельной вселенной.
Как всё упорядочено и словно осмыслено в великой поступи природы! Наверное, именно в тайге мы инстинктивно внимали законам постоянства, уверенности в том, что всё идёт своим чередом, что ритмы жизни устойчивы, ведь на смену упавшему осенью жёлтому листку по весне обязательно пробьётся зелёная травка и возвратится на склоны чудо багульника. Тайга уверяла в устойчивости мира в большом и малом, в том, что всему своё время, что всё идёт как должно, размеренно и верно по законам Жизни. Тайга вселяла веру в прочные извечные установления хода жизни, утешала и ободряла. Роскошь природы, её многоликая мощная красота была рядом с нами, и это отвлекало нас от тяжёлого быта — добывания воды для кухни, заготовки дров, возни с телёночками и других тягот и скудости жизни, включая отсутствие игрушек. С нами была помощь великой тайги, возмещающей и на время остраняющей недетские заботы своим невероятным, возвышенным художеством и неколебимостью своего стояния. Мы черпали в её облике ощущение ясности, добротности и благосклонности и словно убеждались в благоприятном для нас ходе будущей жизни.
Конечно, с нами были наши героические мамы, конечно, мы обучались в школе, где давали знания, развивали воображение и т. д. Но можно сказать, что наряду с этим за наше воспитание и душевное развитие, зачастую с раннего возраста, «принялась» наша родная тайга. Её величество тайга внутренне укрепляла нас, оставшихся без отцов, как бы восполняла наши утраты, воспитывала дух бодрости. Мудрость законов природного постоянства вселяла веру в жизнь. Благодаря тайговому «покрову» у нас, детей войны, оказалось в известной степени защищённое детство. Став душевным «устоем» и воспитателем нашей жизненной стойкости, тайга в какой-то мере научила нас также не бояться «прекрасного далёка» уже во взрослом возрасте.
Вероятно, «уроки» тайги и вправду как-то проступали в нашем будущем. Так, после окончания в 1959 г. Ленинградского государственного университета я по распределению приехала работать в Куйбышевский художественный музей (ныне Самарский). Тогда библиотека, театр оперы и балета и музей располагались в одном здании, построенном в 1930-е гг. в помпезном стиле нео-
классицизма (так называемый «сталинский ампир»). Из театра в музей часто заходил художник Б. М. Эрбштейн, закончивший в 1923 г. мастерскую К. С. Петрова-Водкина. В театре он трудился после выхода из лагеря и реабилитации. Однажды Борис Михайлович сказал мне: «В Вас здоровое народное начало». Не знаю, что имел в виду мастер с высоты своего опыта познания людей, может быть, он уловил некий, надеюсь, позитив в бывшем «тайговом» ребёнке. «Из детства своего ты всюду виден!» (Спустя несколько десятков лет я опубликовала статьи о Б. М. Эрбштейне.)
ПОБЕДА. ПОСЛЕ ВОЙНЫ
9 мая 1945 г. я не пошла в школу (иногда в таких случаях я повторяла мамины слова «нет настроения», т. е. своевольничала). Ушедшая рано в контору мама вдруг прибежала, присела и обняла нас, целовала, плакала и радостно повторяла: «Победа, победа!» Сердечно выстраданная весть мгновенно облетела посёлок, и люди в великом душевном единении потянулись на так называемую площадь (стадион рядом с клубом). Мы, школьники, надели пионерские галстуки, держали салют, маршировали под музыку (включили пластинку), слушали речи и плакали вместе со всеми. Лучше не скажешь — «радость со слезами на глазах». Отцов — не вернуть…
Однако для нас, дальневосточников, война ещё не закончилась. Напротив, она началась — с Японией. Где-то в августе 1945 г. неподалёку от нашего посёлка пролетел японский самолёт, слышен был гул его моторов. Поступил приказ готовиться к эвакуации. Мы собрали в куль самое необходимое, привязали верёвку (чтобы тянуть волоком) и приготовились бежать в родную спасительную тайгу. Правда, когда легли спать, забыли закрыться в доме (было жарко). Но всё обошлось — волки к нам не пришли. Эта другая, «восточная» война нашу ольдойскую жизнь не затронула. Видимо, есть в движении событий истории утешительное равновесие. Нам, детям — жертвам «западной» войны, судьба не добавила новых невзгод.
В Ольдое я успела закончить 3 класса школы. К осени 1946 г. РОНО в г. Сковородино предложил маме вернуться к преподаванию в начальную школу, но теперь уже в соседней Тахтамыгде (посёлок в 15 минутах езды по железной дороге на восток). Мама согласилась. Домик наш продали, и было его жалко, как и нашу Беляшку. В конце лета или осенью 1946 г. (стояла уже холодная и сырая погода) нас со всем нашим нехитрым имуществом загрузили в присланный за нами трактор, и мы не спеша двинулись жить на новое место. В Тахтамыгде мы опять, как до войны в Ольдое, поселились в классе бывшей школы (новую построили далеко за аэродромом).
Проучившись год в местной тахтамыгдинской школе (окончила начальную школу с Похвальной грамотой), я вновь отправилась в ольдойскую школу учиться в 5 классе: дело в том, что в 1947 г., из-за нехватки мест в классах и плохих жилищных условий для учителей, тахтамыгдинскую школу-семилетку — по некоторым сведениям, по настоянию её тогдашнего директора Н. К. Магницкого — перевели в Ольдой, в добротное, более просторное здание нашей школы. При этом начальная школа (4 класса) осталась в Тахтамыгде на прежнем месте, и моя мама продолжала там преподавать. Между прочим, мама славилась умением писать лозунги к советским праздникам. Она раскатывала на столе красное полотнище, что-то вымеряла, чертила, а затем писала белой краской большие буквы текста: «Да здравствует…» и т. д. Что касается моего брата, в 1947 г. Слава пошёл в первый класс тахтамыгдинской начальной школы. По утрам вместе с мамой-учительницей они отправлялись в далёкую, стоящую за аэродромом школу — к сожалению, без моего участия.
В Ольдое я попеременно жила у маминых знакомых; не помню, как и где питалась в это время. В начале учебного года (1947 г.) я поселилась у учительницы Анны Аполлоновны Ваулиной. Мама очень часто меняла места моего пребывания в Ольдое, и мне даже не вспомнить всех, у кого я проживала. Кажется, последним был дом тёти Маруси (?) Исаковой. Дом её стоял у реки там, где был широкий перекат и небольшой продолговатый остров. Дочь тёти Маруси преподавала нам биологию в ольдойской школе. А экзаменационные билеты за 5 класс, помню, я учила весной, среди первой зелени, поселившись в интернате, стоявшем в лесной части посёлка, ближе к школе. В субботу после уроков мы, несколько учеников, уезжали на выходной в Тахтамыгду. Ездили часто на проходящем поезде (15 минут в тамбуре, для чего покупали билет). Иногда, чаще всего зимой, начальник тахтамыгдинской «зоны» (лагеря) заключённых Кутузов присылал машину (кажется, «эмку»), поскольку его дочь Света (постарше меня классом) тоже училась в Ольдое, и тогда мы, весело теснясь в машине, ехали домой, к своим родным.
Промышленный посёлок Тахтамыгда стал для нас с братом настоящей цивилизацией, открытием неведомых благ жизни. Во-первых, это радио. В одной из комнат (бывший класс поделили перегородкой надвое) находилась — почему-то высоко, у самого потолка — чёрная «тарелка» (так называли репродуктор). Я взбиралась на табуретку, поближе к «тарелке», и каждую свободную минуту слушала, слушала… Впервые я и Слава слушали последние известия (кругозор для меня невиданный), впервые — литературные передачи, впервые — музыку (я тогда познакомилась с именами как наших, так и зарубежных композиторов, с голосами наших выдающихся певцов). Во-вторых, это театр. Что такое кино, я уже знала, поскольку ещё до войны смотрела его в ольдойском клубе (помню фильм «Истребители»). Но в Тахтамыгде клуб имел большую сцену, которая использовалась как театральная. Дело в том, что, напомню, в посёлке была тюремная зона (её ещё почему-то называли «колонна»), где жили и работали заключённые. Среди них было столько талантливых людей, что периодически они давали спектакли, играли в драматических пьесах и даже ставили оперы (я слушала «Запорожец за Дунаем» — моя первая опера).
Нам в Ольдое были известны только школьные представления. Так, к новому году мама, помню, сшила мне из марли пышную юбочку, и я с девочками, танцевала и пела: «Мы белые снежиночки…». В ольдойской школе в 1940-е гг. сохранялась также довоенная традиция обязательно ставить живую «пирамиду» к праздникам. Меня, как самую маленькую и лёгкую, брали в «пирамиду» (композицию из физкультурников), взгромождали по центру на самый верх, где я в пионерском галстуке поднимала руку в салют и громко произносила: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Ну, а в школе на переменах водили хороводы с пением, к примеру: «Ах, попалась, птичка, пой, не уйдёшь из сети…» В Тахтамыгде — иная, новая для меня традиция. Я участвовала в праздничном представлении, посвящённом годовщине Октябрьской революции. Патриотическое действо поставил поразивший меня образованностью и мастерством, с очень представительной, одухотворённой внешностью талантливый режиссёр-массовик (не знаю, как его назвать). Он также был заключённым из «колонны». В одной композиции мастерски были объединены декламация, песни, танцы и физупражения. Что касается меня лично, я из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина выучила «Сон Татьяны» и выступала на школьных торжествах.
В один из приездов в Тахтамыгду, в воскресенье я попала на невиданное мероприятие — своего рода общение или смотрины пленных японцев капитулировавшей Квантунской армии, часть из которых разместили в Тахтамыгде. Мы всей семьёй тоже ходили на них смотреть (это было зимой). Поначалу все были насторожены, но вскоре наши люди начали смелеть, а затем стали менять хлеб на пакетики порошков, называемых шампунь, мыло и т. п. Маме, как учительнице, периодически направляли пленного японского солдата пилить дрова, после чего мама приглашала его с нами обедать. Возможно, он в этот момент думал: «умом Россию не понять…» Японец был по профессии преподавателем, он показывал нам фотографии своей семьи. Военный, направивший к нам японца работать, был разговорчивым; он, очевидно, учил японский язык, и даже я с его помощью запомнила несколько японских выражений. Он дал мне небольшой японский альбом для рисования.
Летом 1947 г. я впервые поехала по путёвке (маме дали в школе) в пионерский лагерь куда-то под Хабаровск (кажется, ехали до станции Известковая). Мне показалось, что там была некая новая климатическая зона: другая растительность, другой воздух. Здесь я впервые познакомилась с интересным, не известным мне ранее досугом. Я должна сказать, что лето в Тахтамыгде было для нас несколько иным, нежели в Ольдое. Конечно, была река, тот же Малый Ольдой, где мы купались, умудрялись даже рано, в весеннее половодье. Но как-то всё другое: берег землистый, река не кружит, нет раздолья обзора — словом, нет ольдойской отрады. Реке мы не посвящали столько времени, как в Ольдое. Конечно, мы не заменили реку небольшим болотцем у нашего тахтамыгдинского дома, тем не менее в подаренный кем-то детский микроскоп (с пробирками и др.) мы с братом увлеклись рассматриванием чего-то «болотного».
Для нас с братом было также внове и следующее. В Тахтамыгде в нашем доме в квартире с отдельным входом жила семья Аксюк с двумя девочками, они обучались играть на скрипке (для нас — невиданное!) и рисовали. И я из листов бумаги сделала себе что-то вроде альбома (сшила их посередине), а мама купила мне акварельные краски, после чего я тоже принялась рисовать кисточкой. Главным моим мотивом был лес и утекающая вдаль река. Кроме того, мы с девочками очень любили рисовать с натуры спокойно глядящих или лежащих наших любимых кошек. Много кошачьих «портретов» мы сделали. Любимую свою кошку (чёрная, лапки в белых перчатках, звёздочка на лбу) я назвала Золотуська. Похоже, она меня тоже любила. Однажды утром я проснулась, а на моей кровати в ногах — не только моя киска, но ещё 5 новорожденных котяток.
В 1949 г. средняя школа вернулась в Тахтамыгду, в новое двухэтажное каменное здание (рядом также построили каменный двухэтажный 16-квартирный дом для учителей). В 1954 г., в связи с её преобразованием в десятилетку и необходимостью дополнительных классных комнат, нашу бревенчатую ольдойскую школу тоже перевезли за летний сезон в Тахтамыгду, поставив рядом (занятия в ней шли вплоть до 1997 г.). Но память о ней жива — в частности, на юбилейных школьных значках 2008 г. указано двойное наименование: «Тахтамыгдинская (Ольдойская) средняя школа (1928—2008)». Кратко касаясь дальнейшей судьбы Ольдоя, здесь уместно будет сказать, что
9 февраля 1950 г. вышло постановление Совета Министров СССР
«О мерах по снижению затрат на добычу золота», согласно которому были отменены боны и закрыты принимавшие у артельщиков золото спецмагазины, а закупочная цена на золото (сдавать его теперь полагалось в кассы добычных предприятий) снижена в несколько раз. После этого деятельность старателей резко пошла на убыль, став невыгодной (легальная — почти сошла на нет к середине 1950-х гг.), а такие посёлки, как Ольдой, потеряли значение центров управления и опорных хозяйственно-бытовых баз для артелей приискателей. Трест «Верхнеамурзолото», надо полагать, утратил интерес к поддержанию снабженческой и бытовой инфраструктуры в посёлке, что было так актуально
в 1920-е — 1930-е гг. в пору расцвета частных артелей старателей-золотничников, приносивших в спецмагазины намытое золото в обмен на нужные и дефицитные товары, отдававших в местную школу своих детей и т. д. Что же до районной и областной власти, то после войны для них приоритетным явилось развитие Тахтамыгды (там имелись сильно разросшиеся в годы войны заводы и аэродром), а не Ольдоя. Да и стоит Ольдой за рекой, и моста к нему от железнодорожной станции нет… И позакрывались в Ольдое конторы, склады, мастерские, столовая, больница и т. п., и поехали жители посёлка туда, где можно иметь твёрдый заработок и учиться… И, наверное, неудивительно то, что 25 марта 1959 г. Амурский облисполком принял решение «в связи с отсутствием перспективы развития посёлка Ольдой и малочисленностью населения» упразднить Ольдойский сельсовет и переподчинить посёлок Тахтамыгдинскому сельсовету. Жизнь основанного в 1909 г. Ольдоя — центрального посёлка для целого куста местных золотых приисков — стала клониться к закату, и переезд в Тахтамыгду средней школы-семилетки, а затем и перенос туда самой школьной постройки из Ольдоя явились одними из первых грустных свидетельств этого. Но это уже случилось без нас: летом 1948 г. наша семья покинула Дальний Восток.
В ольдойской средней школе в конце 1940-х гг. не было преподавания иностранного языка (должны были начинать
с 5 класса). И мама, помня завет ушедшего на Сталинградскую битву нашего отца — «учить детей», решилась на грандиозное переселение с Дальнего Востока на Западный Урал, в г. Пермь, куда ещё до войны перебралась семья маминого дяди Родиона Дычко и где, пройдя Великую Отечественную и советско-японскую
войны, поселился сводный мамин брат дядя Гриша Тесля (счастливец, уцелел на двух войнах). Обе этих страшных войны прошёл и служивший на Дальнем Востоке отец нашей двоюродной сестры Люси Семён Андреевич Бельмус. Два наших воина имеют награды «За победу над Германией» и «За победу над Японией». Добавлю здесь, что два сына дяди Родиона — Фёдор и Иван — погибли на фронте, у дочери Кати погиб муж Михаил, а двое мальчиков-близнецов Юра и Алик (неразличимы) родились и выросли уже без отца, у дочери Зины будущий муж Константин воевал в Кронштадтском небе, защищал Ленинград, был ранен, получил тяжёлые ожоги ступней.
Летом 1948 г. мама уволилась из школы, и в один из тёплых дней мы на тахтамыгдинском вокзале сели в поезд «Владивосток—Москва». В поезде у нас было почему-то одно нижнее место, и как мы на нём умещались — не припоминаю. Ехали мы до Перми долгих 8 дней. Обстановка на Кругобайкальской железной дороге была тогда угрожающая: в это время (июль или август) сильные ливни размывали железнодорожную насыпь, с гор катились потоки воды. Камни падали прямо на рельсы, и пока разбирали эти завалы, поездам приходилось подолгу стоять. Многие женщины в вагоне были встревожены происходящим, только наша мама оставалась совершенно спокойной. Однажды, когда мы в очередной раз остановились, я, как и все, выглянув в окно, увидела внизу озеро. И какое озеро — Байкал! Из вагона буквально высыпались люди и ринулись на берег. Побежала и я (Слава остался в вагоне). Стоял поезд долго, и до гудка я успела побродить по воде, и меня, вроде бы привычную к водным гуляниям, поразило: какая ледяная вода! Ведь лето! И ещё заметила в Байкале совсем другой цвет воды, не похожий ни на речной, ни на озёрный. Вода имела зеленоватый оттенок. Позднее я услышала выражение «цвет морской волны». Наверное, цвет байкальской воды близок к морскому зеленоватому, но тогда я не могла сделать такое сравнение, поскольку никакого моря в моей жизни ещё не было.
С приездом в Пермь завершился сибирский период нашей жизни, начался уральский, городской. Шестой класс я заканчивала уже в Перми в школе № 73 на Бахаревке (где записалась в вышивальный кружок), а десятый класс с серебряной медалью — в школе № 42 на Громовском. Замечу, что в школе был предмет «военное дело», и у меня, помню, не получалось бросать гранату из положения лёжа.
Мы со Славой первый раз оказались в большом городе, где в несколько этажей старинные каменные дома, университет и институты, театр оперы и балета, впервые увиденные церковь, картинная галерея и удивительное слово «Гастроном» на вывеске на углу большого дома. Впервые здесь мы купили книгу — «Сочинения» Н. В. Гоголя… По окончании школы я поступила на химический факультет Пермского государственного университета, но, отучившись год и сдав все экзамены за первый курс (включая математику с интегралами и дифференциалами), летом 1954 г. я забрала документы и, собрав чемодан учебников, отправилась на верхней боковой полке в Ленинград поступать на искусствоведение в Ленинградский университет. Даже сейчас меня ужасает эта прямо-таки «тайговая» моя уверенность «во всём хорошем». Набрав после 5 экзаменов 25 баллов из 25, я была зачислена на кафедру искусствоведения исторического факультета, получила место в общежитии сначала на улице Добролюбова, затем — на Мытнинской набережной (дом с другой стороны) с балконом и видом на Неву и Зимний дворец — волшебное барокко В. Расстрелли. А «Золушки»-то и вправду «сбываются»!..
Итак, благодаря нашей маме и «закалке» дальневосточной природой, мы выросли и выстояли, а затем выучились и овладели своими профессиями. О моём брате Вячеславе я уже рассказывала. Ну, а я, Альбина, обрела лучшую — уверена в этом — женскую профессию искусствоведа после окончания Ленинградского государственного университета.
Ленинград тогда ещё не назывался культурной столицей, но — был ею. В студенческие ленинградские годы мой культурный досуг был чрезвычайно насыщенным. В те годы были популярны абонементы в Филармонию и в театры. Назову только самое-самое, чем горжусь. В Ленинградском театре оперы и балета имени С. М. Кирова я слушала С. Я. Лемешева в «Евгении Онегине», в 1957 г. была на одном из последних концертов А. Н. Вертинского. Я присутствовала в Большом зале Филармонии на концерте (дирижировал Е. А. Мравинский), по окончании которого на сцену вышел сидящий в первой ложе Д. Д. Шостакович. На этой же сцене танцевали Н. М. Дудинская и К. М. Сергеев. Много лет спустя в этом же зале состоялась задушевная встреча с Ваном Клиберном (во второй его приезд). Я видела выступление и спектакли с участием Высоцкого, была на творческой встрече с Б. Ш. Окуджавой. А в Москве в начале 1960-х гг. мне удалось побывать на грандиозном вечере поэзии в Лужниках: среди многих свои стихи читали А. Вознесенский и Б. Ахмадулина (к сожалению, Е. Евтушенко и Р. Рождественского не было). Ещё, к слову, меня совершенно поразил концерт (не помню где) В. Г. Мессинга: неужели невероятные возможности его ума выявлялись с помощью резких движений, порой даже похожих на конвульсивные.
Более подробно поведаю о малоизвестном концерте С. Т. Рихтера. Дело было жарким летом в начале 1960-х гг. Родня музыканта проживала в Перми, и Рихтер, приехав в город, решил дать бесплатный концерт. Вбегает в комнату Слава, кричит: «Бежим! Святослав Рихтер даёт концерт в ДК (Доме культуры имени Сталина, построенный в 1950-е гг. вблизи от нас. — А. Л.)». По улице уже бежала, казалось, вся Пермь, и, похоже, с мировым рекордом. Мы добежали до середины партера. Огромный зал мигом заполнился, сидели-стояли в осветительных нишах, на балюстраде оркестровой ямы и на полу в проходах между рядами. Было жарко. Рихтер вышел в голубой поплиновой сорочке (такие только что пришли из Китая) с рукавами, завёрнутыми до локтей, с расстёгнутым воротом. Рихтер играл долго и, казалось, с удовольствием… На сцене был человек высочайших душевных сил и музыкант невиданного мастерства.
Неужели и вправду всё в мире соответственно и равновесно, как «учили» таёжные чащи своим величием и вековым стоянием? По окончании университета, поработав в Куйбышевском художественном музее и Пермской художественной галерее, затем волею судьбы в 1967 г. я вновь оказалась в Ленинграде — «единственном городе на свете», где и живу уже 56 лет. С радостью (это — «счастье профессии»!) я проработала 47 лет в Русском музее, крупнейшем в мире собрании отечественного искусства. Являюсь автором ряда статей в журналах и газетах, двух книжек в серии «Массовая библиотека по искусству», вступила в Союз художников РСФСР. Горжусь своим исследованием «В. М. Васнецов» в серии «Русские живописцы XIX века». Сейчас я, будучи из тех, кого называют «дети войны», читаю книги, просматриваю альбомы, непрочитанные и недосмотренные мною в интересной «беговой» жизни. И в моей душе живёт неподдельная радость, сохраняется трепетное ощущение улыбчивого счастья детских лет (вроде бы полных невзгод и забот) от пребывания в дальневосточном тайговом краю.
Я отвлеклась – возвратимся в наше ольдойское детство. Так сложилось, что, при всей нормативности военного времени, недетских работах и трудностях, строгости мам, мы, дети, росли всё же, можно сказать, безнадзорно и почти беспризорно. У наших мам, взваливших на себя и мужские заботы, не было возможности за всем усмотреть, и мы барахтались в житейском море без подсказки и поучений, на свой страх и риск, осваивая родную округу и обретая жизненные навыки нередко при опасных обстоятельствах. В этом смысле суровое военное время обернулось для нас свободой, зачастую чрезмерной: иду туда, куда хочу, делаю то, что хочу. При этом у нас имелись своё сокровенное пространство, свои заветные уголки, свои любимые места душевного «уюта» и отдохновения. Наряду с чудной, заманчивой рекой, важное и особое место в нашей рискованной вольности занимала вечно зелёная первозданная тайга. Хочется сказать – Её Величество Тайга.
Наш домик был третьим от конца улицы, где заканчивался посёлок. За улицей шла дорога в горку (правый берег нашей своевольной реки стал снова гористым), где редкие поначалу заросли постепенно переходили в густой лес. По этой дороге (ведущей, насколько я помню, также на Пригородное) часто ходили мы, дети всех возрастов, объединившись в большую ватагу. И я, маленькая, бодро включилась в уже устоявшиеся до меня, привычные забавы и развлечения. В начале нашего пути встречалась, как уже упоминалось, скала, довольно круто спускавшаяся в реку. Кто-то догадался, как здорово будет сидя, вместе с камнями лететь со скалы вниз к реке. Не более одного метра берега в ширину было для нас спасительным при таком скоростном спуске. Надо было суметь здесь остановиться, так как дальше сразу начиналась речная глубь. Я тоже не раз слетала со скалы. Вот такие были храбрецы! И некому было пресечь эту опасную отвагу.
Вообще-то мы знали, что в безлюдном и, на первый взгляд, совершенно пустом лесу следует быть осмотрительным. Всякие неожиданности встречаются. Вот что произошло с моим братиком Славой в возрасте около 5 лет, когда он пошёл к соседскому мальчику Вите «поиграть». Я в это время неизвестно где – не то у «бронепоезда», не то бегала за «склянками». В общем, недоглядели, а хватились – детей нет. Где искать?! К вечеру мальчишки вернулись, но какие-то другие, не похожие на себя. Наш Славчик бледный, с широко раскрытыми глазами, ничего не говорил. Когда пытался – мог сказать только один слог: «ма-ма-ма-ма». Витя потом рассказал, что в лесу какие-то дяди хотели посадить их в мешки и унести с собой. Наши дети впервые столкнулись с тем, что взрослые могут быть жестокими и злыми. Кто они: бродяги, беглые ссыльные? Ведь Дальний Восток давно являлся краем ссыльных преступников, которые нередко ударялись в бега. В отличие от соседского ребёнка, для нашего малыша лесная встреча обернулась глубоким затяжным потрясением и потерей речи. Что делать?! Посоветовали прибегнуть к помощи «бабушки» – народной целительницы, лечившей заговорами. И я стала свидетелем такого случая, что просто обязана о нём рассказать, несколько отвлекаясь от темы «тайга». Маму с братиком на руках пришедшая к нам «бабушка» усадила на порог и закрыла с головой белой простынёй, растопила на плите воск в ковше, приготовила чашку с холодной водой. Затем врачевательница шепчет что-то (фонетические сочетания имеют значение?) над сидящими под простынёю, потом берёт горячий воск и выливает в холодную воду. В затвердевшем воске отчётливо нарисовалась согнутая фигура мужчины с мешком за спиной… Хотите – верьте, хотите – нет, но я это видела! Выходит, из сознания ребёнка таким способом убрали – «вылили» в холодную воду через воск – страшное душевное переживание, застывший испуг и ужас, как говорится, зло «вывели на чистую воду». Вероятно, я наблюдала какой-то вариант гипноза. В деревнях, за неимением врачей и таблеток, к знахарям и знахаркам обращались за лечением на протяжении веков. После проведённого «сеанса» наш Славчик заговорил и стал прежним, но с лесными походами осторожничал.
Зато мы, ребята постарше, буквально упивались хождениями в лес. Летом тайга становилась настоящим кормильцем для живущего огородами населения Ольдоя. Вспоминаю, что большой группой мы отправлялись с корзинками на известные старшим детям большие поляны (называвшиеся почему-то марями) за голубикой (а может быть, и черникой). Ходили и за грибами, и за ветками. Ещё помню, что довольно большим коллективом вместе со взрослыми мы обходили окрестности (не знаю, может быть, какие-то памятные места) в праздник Пасхи, и все обязательно посещали в этот день кладбище. На ольдойском кладбище была маленькая могила Ниночки, нашей сестрёнки.
Особенно любили дети в летнюю пору отправляться целыми ватагами в далёкую тайгу к деревянной вышке то ли времён Гражданской войны, то ли поставленной для наблюдения лесо-охраной. Вышка находилась среди высоких деревьев, но заметно превосходила их и возвышалась над лесным массивом. И на это строение при каждом к нему «хождении» большинство из нас, и я в том числе, неизменно взбирались на самую верхнюю площадку. Для меня залезть на крышу, на чердак и т. п. всегда было почему-то в радость. Между прочим, взбираться легче, нежели спускаться – не так страшно. С верхней площадки было видно, что рельеф вдали понижался, отчего лесной простор казался бескрайним, раскинувшись словно на тысячи километров. От грозного величия, безбрежности и необозримости зелёного моря под нами захватывало дух, и мы, дети, невольно затихали в этом приобщении к чему-то всеобщебольшому и вечному.
Также на изрядном расстоянии от нашего селения наши ребята нашли ещё одну забаву: в лесу стояло что-то похожее на «бронепоезд», точнее, на его остов – вероятно, со времён Гражданской войны. Мы, дети, не были сильны в знании истории, но и вышка, и «бронепоезд» внутренне побуждали думать о произошедших здесь когда-то грозных, неизвестных нам военных событиях. Ощущения их значительности невольно приобщали к истории, к неизвестному минувшему – как верилось, героическому. Здесь у нас была своя игра, тоже небезопасная. У нас ведь не было специально сделанных, безопасных игрушек и оборудованных игровых площадок. От «бронепоезда» имелся остов как бы из трёх этажей, соединённых между собою отверстиями. Задачей нашей игры было пролезть снизу доверху через все отверстия, часто очень узкие. Мне это неизменно удавалось. Вот так мы, дети войны, вне больших городов – культурных центров, без электричества, без радио, без детских игрушек, дети, которым были неведомы слова «опера», «балет» и т. п., живущие среди вековечных лесов, своим воображением и фантазией преобразовывали, переводили в игровую реальность скалы, вышки, остатки техники, разбитую посуду и т. д., приспосабливали их к игре. К сожалению, а может быть, и нет, но именно таким был досуг и игры «тайговых» детей в данных реалиях.
В зимнюю и ранневесеннюю пору, когда много снега (и под
ним – какая-нибудь непредсказуемая яма), мы, при всей своей отваге, ходить в лес опасались. Но вот снег частично уходил, и безлистные, коричневатых тонов заросли на скалах начинали полыхать ярким пурпуром. Это зацветал кустарник багульник. Чарующее зрелище! Невероятную цветность, столь необходимую после долгой ахроматичной зимы, дарила нам, словно утешая, тайга! Цветы багульника на вкус мягко-сладкие, и мы, дети, устремлялись в лес есть их, для этого сначала нанизывая на прутик лиственницы («листвянки»). Так с помощью тайги мы, лишённые в годы возрастания самого главного – нормальной пищи, видимо, восполняли по весне недостаток сахара. И, привычные обходиться самым малым, мы не завидовали никому и даже не знали, что бывает другая сладкая еда. А ещё мы собирали и ели в лесу так называемый дикий лук. Оказавшись однажды с лекциями в Пятигорске, я поднялась на гору Машук. Оглядевшись, увидела лук, попробовала – оказалось, тот же самый вкус, что и у растущего в далёкой дальневосточной тайге.
Мы словно сроднились с тайгой, нас притягивала её многоликая красота, такая манящая и таинственная. Почти при каждом «хождении» у нас были открытия, мы обретали новые места, неожиданные и доселе незнаемые. Тайга по-царски щедро раскрывала и являла нам свои драгоценности и сокровища. Однажды мы забрались в дальнюю пойму реки (свободны — никто не знал, где мы, как только выжили!). Увидев долину, я буквально замерла: насколько хватало глаз, до горизонта, до самого неба раскинулось фиолетовое море роскошных цветов — ирисов. Меня до того ошеломил этот «нездешний» пейзаж, эти, по словам М. Врубеля, «наплывы лиловых миров», что я на какое-то время отключилась, не ощущала себя, стала как бы невесомой и где-то «не здесь». Говоря сегодняшним языком, словно унеслась в другое измерение, в какой-то непонятный, как часто произносят, параллельный мир. Нечто похожее я пережила в 1972 г., когда, чтобы поступить в экскурсионное бюро Русского музея, прослушивалась «с обзором» (главная тема). Методист — Нина Фёдорова, очень знающий и строгий. И вот где-то через 30 минут своей речи я вдруг начала сама себя слушать как бы со стороны и даже удивлялась, как странно звучит мой голос, точно он не мой. Очевидно, такое возможно лишь в состоянии очень сильного душевного напряжения. Дальневосточная природа своей неожиданной красотой и величием тайн способна вызывать подобные переживания.
Лес притягивал роскошью убранства и цветения, неожиданной вольностью своей поступи и проявлений, зачастую — непознаваемо-сложных, а порой — как будто совсем простых, но прямо-таки святых в этой своей простой красоте. Так, в некоторых местах высоченные деревья почти закрывают небо, а внизу вся земля засыпана опавшей пожелтевшей хвоей. И вдруг у подножия голых стволов, на жёлтой хвойной подстилке вспыхивают белым нежные ландыши в яркой, сочной зелени листьев. Ближе к тропинкам и в перелесках цветут разного яркого цвета дикие луковичные, чаще всего лилии. Мы их почему-то называли саранками и иногда ели клубни. У ручьёв мы любовались утончённым рисунком и окрасом небольших цветов, называемых кувшинками. Тайга умеет сама искусно украшаться и дарить красоту. Известное «красота спасёт», по-моему, скорее относится к рукотворным ценностям, к искусству. Тайга — самостоятельна, тайга сама по себе художник, и ей присуще нерукотворное совершенство. И в детском возрасте, для делающих начальные шаги в жизни она предстаёт воистину отдельной вселенной.
Как всё упорядочено и словно осмыслено в великой поступи природы! Наверное, именно в тайге мы инстинктивно внимали законам постоянства, уверенности в том, что всё идёт своим чередом, что ритмы жизни устойчивы, ведь на смену упавшему осенью жёлтому листку по весне обязательно пробьётся зелёная травка и возвратится на склоны чудо багульника. Тайга уверяла в устойчивости мира в большом и малом, в том, что всему своё время, что всё идёт как должно, размеренно и верно по законам Жизни. Тайга вселяла веру в прочные извечные установления хода жизни, утешала и ободряла. Роскошь природы, её многоликая мощная красота была рядом с нами, и это отвлекало нас от тяжёлого быта — добывания воды для кухни, заготовки дров, возни с телёночками и других тягот и скудости жизни, включая отсутствие игрушек. С нами была помощь великой тайги, возмещающей и на время остраняющей недетские заботы своим невероятным, возвышенным художеством и неколебимостью своего стояния. Мы черпали в её облике ощущение ясности, добротности и благосклонности и словно убеждались в благоприятном для нас ходе будущей жизни.
Конечно, с нами были наши героические мамы, конечно, мы обучались в школе, где давали знания, развивали воображение и т. д. Но можно сказать, что наряду с этим за наше воспитание и душевное развитие, зачастую с раннего возраста, «принялась» наша родная тайга. Её величество тайга внутренне укрепляла нас, оставшихся без отцов, как бы восполняла наши утраты, воспитывала дух бодрости. Мудрость законов природного постоянства вселяла веру в жизнь. Благодаря тайговому «покрову» у нас, детей войны, оказалось в известной степени защищённое детство. Став душевным «устоем» и воспитателем нашей жизненной стойкости, тайга в какой-то мере научила нас также не бояться «прекрасного далёка» уже во взрослом возрасте.
Вероятно, «уроки» тайги и вправду как-то проступали в нашем будущем. Так, после окончания в 1959 г. Ленинградского государственного университета я по распределению приехала работать в Куйбышевский художественный музей (ныне Самарский). Тогда библиотека, театр оперы и балета и музей располагались в одном здании, построенном в 1930-е гг. в помпезном стиле нео-
классицизма (так называемый «сталинский ампир»). Из театра в музей часто заходил художник Б. М. Эрбштейн, закончивший в 1923 г. мастерскую К. С. Петрова-Водкина. В театре он трудился после выхода из лагеря и реабилитации. Однажды Борис Михайлович сказал мне: «В Вас здоровое народное начало». Не знаю, что имел в виду мастер с высоты своего опыта познания людей, может быть, он уловил некий, надеюсь, позитив в бывшем «тайговом» ребёнке. «Из детства своего ты всюду виден!» (Спустя несколько десятков лет я опубликовала статьи о Б. М. Эрбштейне.)
ПОБЕДА. ПОСЛЕ ВОЙНЫ
9 мая 1945 г. я не пошла в школу (иногда в таких случаях я повторяла мамины слова «нет настроения», т. е. своевольничала). Ушедшая рано в контору мама вдруг прибежала, присела и обняла нас, целовала, плакала и радостно повторяла: «Победа, победа!» Сердечно выстраданная весть мгновенно облетела посёлок, и люди в великом душевном единении потянулись на так называемую площадь (стадион рядом с клубом). Мы, школьники, надели пионерские галстуки, держали салют, маршировали под музыку (включили пластинку), слушали речи и плакали вместе со всеми. Лучше не скажешь — «радость со слезами на глазах». Отцов — не вернуть…
Однако для нас, дальневосточников, война ещё не закончилась. Напротив, она началась — с Японией. Где-то в августе 1945 г. неподалёку от нашего посёлка пролетел японский самолёт, слышен был гул его моторов. Поступил приказ готовиться к эвакуации. Мы собрали в куль самое необходимое, привязали верёвку (чтобы тянуть волоком) и приготовились бежать в родную спасительную тайгу. Правда, когда легли спать, забыли закрыться в доме (было жарко). Но всё обошлось — волки к нам не пришли. Эта другая, «восточная» война нашу ольдойскую жизнь не затронула. Видимо, есть в движении событий истории утешительное равновесие. Нам, детям — жертвам «западной» войны, судьба не добавила новых невзгод.
В Ольдое я успела закончить 3 класса школы. К осени 1946 г. РОНО в г. Сковородино предложил маме вернуться к преподаванию в начальную школу, но теперь уже в соседней Тахтамыгде (посёлок в 15 минутах езды по железной дороге на восток). Мама согласилась. Домик наш продали, и было его жалко, как и нашу Беляшку. В конце лета или осенью 1946 г. (стояла уже холодная и сырая погода) нас со всем нашим нехитрым имуществом загрузили в присланный за нами трактор, и мы не спеша двинулись жить на новое место. В Тахтамыгде мы опять, как до войны в Ольдое, поселились в классе бывшей школы (новую построили далеко за аэродромом).
Проучившись год в местной тахтамыгдинской школе (окончила начальную школу с Похвальной грамотой), я вновь отправилась в ольдойскую школу учиться в 5 классе: дело в том, что в 1947 г., из-за нехватки мест в классах и плохих жилищных условий для учителей, тахтамыгдинскую школу-семилетку — по некоторым сведениям, по настоянию её тогдашнего директора Н. К. Магницкого — перевели в Ольдой, в добротное, более просторное здание нашей школы. При этом начальная школа (4 класса) осталась в Тахтамыгде на прежнем месте, и моя мама продолжала там преподавать. Между прочим, мама славилась умением писать лозунги к советским праздникам. Она раскатывала на столе красное полотнище, что-то вымеряла, чертила, а затем писала белой краской большие буквы текста: «Да здравствует…» и т. д. Что касается моего брата, в 1947 г. Слава пошёл в первый класс тахтамыгдинской начальной школы. По утрам вместе с мамой-учительницей они отправлялись в далёкую, стоящую за аэродромом школу — к сожалению, без моего участия.
В Ольдое я попеременно жила у маминых знакомых; не помню, как и где питалась в это время. В начале учебного года (1947 г.) я поселилась у учительницы Анны Аполлоновны Ваулиной. Мама очень часто меняла места моего пребывания в Ольдое, и мне даже не вспомнить всех, у кого я проживала. Кажется, последним был дом тёти Маруси (?) Исаковой. Дом её стоял у реки там, где был широкий перекат и небольшой продолговатый остров. Дочь тёти Маруси преподавала нам биологию в ольдойской школе. А экзаменационные билеты за 5 класс, помню, я учила весной, среди первой зелени, поселившись в интернате, стоявшем в лесной части посёлка, ближе к школе. В субботу после уроков мы, несколько учеников, уезжали на выходной в Тахтамыгду. Ездили часто на проходящем поезде (15 минут в тамбуре, для чего покупали билет). Иногда, чаще всего зимой, начальник тахтамыгдинской «зоны» (лагеря) заключённых Кутузов присылал машину (кажется, «эмку»), поскольку его дочь Света (постарше меня классом) тоже училась в Ольдое, и тогда мы, весело теснясь в машине, ехали домой, к своим родным.
Промышленный посёлок Тахтамыгда стал для нас с братом настоящей цивилизацией, открытием неведомых благ жизни. Во-первых, это радио. В одной из комнат (бывший класс поделили перегородкой надвое) находилась — почему-то высоко, у самого потолка — чёрная «тарелка» (так называли репродуктор). Я взбиралась на табуретку, поближе к «тарелке», и каждую свободную минуту слушала, слушала… Впервые я и Слава слушали последние известия (кругозор для меня невиданный), впервые — литературные передачи, впервые — музыку (я тогда познакомилась с именами как наших, так и зарубежных композиторов, с голосами наших выдающихся певцов). Во-вторых, это театр. Что такое кино, я уже знала, поскольку ещё до войны смотрела его в ольдойском клубе (помню фильм «Истребители»). Но в Тахтамыгде клуб имел большую сцену, которая использовалась как театральная. Дело в том, что, напомню, в посёлке была тюремная зона (её ещё почему-то называли «колонна»), где жили и работали заключённые. Среди них было столько талантливых людей, что периодически они давали спектакли, играли в драматических пьесах и даже ставили оперы (я слушала «Запорожец за Дунаем» — моя первая опера).
Нам в Ольдое были известны только школьные представления. Так, к новому году мама, помню, сшила мне из марли пышную юбочку, и я с девочками, танцевала и пела: «Мы белые снежиночки…». В ольдойской школе в 1940-е гг. сохранялась также довоенная традиция обязательно ставить живую «пирамиду» к праздникам. Меня, как самую маленькую и лёгкую, брали в «пирамиду» (композицию из физкультурников), взгромождали по центру на самый верх, где я в пионерском галстуке поднимала руку в салют и громко произносила: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Ну, а в школе на переменах водили хороводы с пением, к примеру: «Ах, попалась, птичка, пой, не уйдёшь из сети…» В Тахтамыгде — иная, новая для меня традиция. Я участвовала в праздничном представлении, посвящённом годовщине Октябрьской революции. Патриотическое действо поставил поразивший меня образованностью и мастерством, с очень представительной, одухотворённой внешностью талантливый режиссёр-массовик (не знаю, как его назвать). Он также был заключённым из «колонны». В одной композиции мастерски были объединены декламация, песни, танцы и физупражения. Что касается меня лично, я из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина выучила «Сон Татьяны» и выступала на школьных торжествах.
В один из приездов в Тахтамыгду, в воскресенье я попала на невиданное мероприятие — своего рода общение или смотрины пленных японцев капитулировавшей Квантунской армии, часть из которых разместили в Тахтамыгде. Мы всей семьёй тоже ходили на них смотреть (это было зимой). Поначалу все были насторожены, но вскоре наши люди начали смелеть, а затем стали менять хлеб на пакетики порошков, называемых шампунь, мыло и т. п. Маме, как учительнице, периодически направляли пленного японского солдата пилить дрова, после чего мама приглашала его с нами обедать. Возможно, он в этот момент думал: «умом Россию не понять…» Японец был по профессии преподавателем, он показывал нам фотографии своей семьи. Военный, направивший к нам японца работать, был разговорчивым; он, очевидно, учил японский язык, и даже я с его помощью запомнила несколько японских выражений. Он дал мне небольшой японский альбом для рисования.
Летом 1947 г. я впервые поехала по путёвке (маме дали в школе) в пионерский лагерь куда-то под Хабаровск (кажется, ехали до станции Известковая). Мне показалось, что там была некая новая климатическая зона: другая растительность, другой воздух. Здесь я впервые познакомилась с интересным, не известным мне ранее досугом. Я должна сказать, что лето в Тахтамыгде было для нас несколько иным, нежели в Ольдое. Конечно, была река, тот же Малый Ольдой, где мы купались, умудрялись даже рано, в весеннее половодье. Но как-то всё другое: берег землистый, река не кружит, нет раздолья обзора — словом, нет ольдойской отрады. Реке мы не посвящали столько времени, как в Ольдое. Конечно, мы не заменили реку небольшим болотцем у нашего тахтамыгдинского дома, тем не менее в подаренный кем-то детский микроскоп (с пробирками и др.) мы с братом увлеклись рассматриванием чего-то «болотного».
Для нас с братом было также внове и следующее. В Тахтамыгде в нашем доме в квартире с отдельным входом жила семья Аксюк с двумя девочками, они обучались играть на скрипке (для нас — невиданное!) и рисовали. И я из листов бумаги сделала себе что-то вроде альбома (сшила их посередине), а мама купила мне акварельные краски, после чего я тоже принялась рисовать кисточкой. Главным моим мотивом был лес и утекающая вдаль река. Кроме того, мы с девочками очень любили рисовать с натуры спокойно глядящих или лежащих наших любимых кошек. Много кошачьих «портретов» мы сделали. Любимую свою кошку (чёрная, лапки в белых перчатках, звёздочка на лбу) я назвала Золотуська. Похоже, она меня тоже любила. Однажды утром я проснулась, а на моей кровати в ногах — не только моя киска, но ещё 5 новорожденных котяток.
В 1949 г. средняя школа вернулась в Тахтамыгду, в новое двухэтажное каменное здание (рядом также построили каменный двухэтажный 16-квартирный дом для учителей). В 1954 г., в связи с её преобразованием в десятилетку и необходимостью дополнительных классных комнат, нашу бревенчатую ольдойскую школу тоже перевезли за летний сезон в Тахтамыгду, поставив рядом (занятия в ней шли вплоть до 1997 г.). Но память о ней жива — в частности, на юбилейных школьных значках 2008 г. указано двойное наименование: «Тахтамыгдинская (Ольдойская) средняя школа (1928—2008)». Кратко касаясь дальнейшей судьбы Ольдоя, здесь уместно будет сказать, что
9 февраля 1950 г. вышло постановление Совета Министров СССР
«О мерах по снижению затрат на добычу золота», согласно которому были отменены боны и закрыты принимавшие у артельщиков золото спецмагазины, а закупочная цена на золото (сдавать его теперь полагалось в кассы добычных предприятий) снижена в несколько раз. После этого деятельность старателей резко пошла на убыль, став невыгодной (легальная — почти сошла на нет к середине 1950-х гг.), а такие посёлки, как Ольдой, потеряли значение центров управления и опорных хозяйственно-бытовых баз для артелей приискателей. Трест «Верхнеамурзолото», надо полагать, утратил интерес к поддержанию снабженческой и бытовой инфраструктуры в посёлке, что было так актуально
в 1920-е — 1930-е гг. в пору расцвета частных артелей старателей-золотничников, приносивших в спецмагазины намытое золото в обмен на нужные и дефицитные товары, отдававших в местную школу своих детей и т. д. Что же до районной и областной власти, то после войны для них приоритетным явилось развитие Тахтамыгды (там имелись сильно разросшиеся в годы войны заводы и аэродром), а не Ольдоя. Да и стоит Ольдой за рекой, и моста к нему от железнодорожной станции нет… И позакрывались в Ольдое конторы, склады, мастерские, столовая, больница и т. п., и поехали жители посёлка туда, где можно иметь твёрдый заработок и учиться… И, наверное, неудивительно то, что 25 марта 1959 г. Амурский облисполком принял решение «в связи с отсутствием перспективы развития посёлка Ольдой и малочисленностью населения» упразднить Ольдойский сельсовет и переподчинить посёлок Тахтамыгдинскому сельсовету. Жизнь основанного в 1909 г. Ольдоя — центрального посёлка для целого куста местных золотых приисков — стала клониться к закату, и переезд в Тахтамыгду средней школы-семилетки, а затем и перенос туда самой школьной постройки из Ольдоя явились одними из первых грустных свидетельств этого. Но это уже случилось без нас: летом 1948 г. наша семья покинула Дальний Восток.
В ольдойской средней школе в конце 1940-х гг. не было преподавания иностранного языка (должны были начинать
с 5 класса). И мама, помня завет ушедшего на Сталинградскую битву нашего отца — «учить детей», решилась на грандиозное переселение с Дальнего Востока на Западный Урал, в г. Пермь, куда ещё до войны перебралась семья маминого дяди Родиона Дычко и где, пройдя Великую Отечественную и советско-японскую
войны, поселился сводный мамин брат дядя Гриша Тесля (счастливец, уцелел на двух войнах). Обе этих страшных войны прошёл и служивший на Дальнем Востоке отец нашей двоюродной сестры Люси Семён Андреевич Бельмус. Два наших воина имеют награды «За победу над Германией» и «За победу над Японией». Добавлю здесь, что два сына дяди Родиона — Фёдор и Иван — погибли на фронте, у дочери Кати погиб муж Михаил, а двое мальчиков-близнецов Юра и Алик (неразличимы) родились и выросли уже без отца, у дочери Зины будущий муж Константин воевал в Кронштадтском небе, защищал Ленинград, был ранен, получил тяжёлые ожоги ступней.
Летом 1948 г. мама уволилась из школы, и в один из тёплых дней мы на тахтамыгдинском вокзале сели в поезд «Владивосток—Москва». В поезде у нас было почему-то одно нижнее место, и как мы на нём умещались — не припоминаю. Ехали мы до Перми долгих 8 дней. Обстановка на Кругобайкальской железной дороге была тогда угрожающая: в это время (июль или август) сильные ливни размывали железнодорожную насыпь, с гор катились потоки воды. Камни падали прямо на рельсы, и пока разбирали эти завалы, поездам приходилось подолгу стоять. Многие женщины в вагоне были встревожены происходящим, только наша мама оставалась совершенно спокойной. Однажды, когда мы в очередной раз остановились, я, как и все, выглянув в окно, увидела внизу озеро. И какое озеро — Байкал! Из вагона буквально высыпались люди и ринулись на берег. Побежала и я (Слава остался в вагоне). Стоял поезд долго, и до гудка я успела побродить по воде, и меня, вроде бы привычную к водным гуляниям, поразило: какая ледяная вода! Ведь лето! И ещё заметила в Байкале совсем другой цвет воды, не похожий ни на речной, ни на озёрный. Вода имела зеленоватый оттенок. Позднее я услышала выражение «цвет морской волны». Наверное, цвет байкальской воды близок к морскому зеленоватому, но тогда я не могла сделать такое сравнение, поскольку никакого моря в моей жизни ещё не было.
С приездом в Пермь завершился сибирский период нашей жизни, начался уральский, городской. Шестой класс я заканчивала уже в Перми в школе № 73 на Бахаревке (где записалась в вышивальный кружок), а десятый класс с серебряной медалью — в школе № 42 на Громовском. Замечу, что в школе был предмет «военное дело», и у меня, помню, не получалось бросать гранату из положения лёжа.
Мы со Славой первый раз оказались в большом городе, где в несколько этажей старинные каменные дома, университет и институты, театр оперы и балета, впервые увиденные церковь, картинная галерея и удивительное слово «Гастроном» на вывеске на углу большого дома. Впервые здесь мы купили книгу — «Сочинения» Н. В. Гоголя… По окончании школы я поступила на химический факультет Пермского государственного университета, но, отучившись год и сдав все экзамены за первый курс (включая математику с интегралами и дифференциалами), летом 1954 г. я забрала документы и, собрав чемодан учебников, отправилась на верхней боковой полке в Ленинград поступать на искусствоведение в Ленинградский университет. Даже сейчас меня ужасает эта прямо-таки «тайговая» моя уверенность «во всём хорошем». Набрав после 5 экзаменов 25 баллов из 25, я была зачислена на кафедру искусствоведения исторического факультета, получила место в общежитии сначала на улице Добролюбова, затем — на Мытнинской набережной (дом с другой стороны) с балконом и видом на Неву и Зимний дворец — волшебное барокко В. Расстрелли. А «Золушки»-то и вправду «сбываются»!..
Итак, благодаря нашей маме и «закалке» дальневосточной природой, мы выросли и выстояли, а затем выучились и овладели своими профессиями. О моём брате Вячеславе я уже рассказывала. Ну, а я, Альбина, обрела лучшую — уверена в этом — женскую профессию искусствоведа после окончания Ленинградского государственного университета.
Ленинград тогда ещё не назывался культурной столицей, но — был ею. В студенческие ленинградские годы мой культурный досуг был чрезвычайно насыщенным. В те годы были популярны абонементы в Филармонию и в театры. Назову только самое-самое, чем горжусь. В Ленинградском театре оперы и балета имени С. М. Кирова я слушала С. Я. Лемешева в «Евгении Онегине», в 1957 г. была на одном из последних концертов А. Н. Вертинского. Я присутствовала в Большом зале Филармонии на концерте (дирижировал Е. А. Мравинский), по окончании которого на сцену вышел сидящий в первой ложе Д. Д. Шостакович. На этой же сцене танцевали Н. М. Дудинская и К. М. Сергеев. Много лет спустя в этом же зале состоялась задушевная встреча с Ваном Клиберном (во второй его приезд). Я видела выступление и спектакли с участием Высоцкого, была на творческой встрече с Б. Ш. Окуджавой. А в Москве в начале 1960-х гг. мне удалось побывать на грандиозном вечере поэзии в Лужниках: среди многих свои стихи читали А. Вознесенский и Б. Ахмадулина (к сожалению, Е. Евтушенко и Р. Рождественского не было). Ещё, к слову, меня совершенно поразил концерт (не помню где) В. Г. Мессинга: неужели невероятные возможности его ума выявлялись с помощью резких движений, порой даже похожих на конвульсивные.
Более подробно поведаю о малоизвестном концерте С. Т. Рихтера. Дело было жарким летом в начале 1960-х гг. Родня музыканта проживала в Перми, и Рихтер, приехав в город, решил дать бесплатный концерт. Вбегает в комнату Слава, кричит: «Бежим! Святослав Рихтер даёт концерт в ДК (Доме культуры имени Сталина, построенный в 1950-е гг. вблизи от нас. — А. Л.)». По улице уже бежала, казалось, вся Пермь, и, похоже, с мировым рекордом. Мы добежали до середины партера. Огромный зал мигом заполнился, сидели-стояли в осветительных нишах, на балюстраде оркестровой ямы и на полу в проходах между рядами. Было жарко. Рихтер вышел в голубой поплиновой сорочке (такие только что пришли из Китая) с рукавами, завёрнутыми до локтей, с расстёгнутым воротом. Рихтер играл долго и, казалось, с удовольствием… На сцене был человек высочайших душевных сил и музыкант невиданного мастерства.
Неужели и вправду всё в мире соответственно и равновесно, как «учили» таёжные чащи своим величием и вековым стоянием? По окончании университета, поработав в Куйбышевском художественном музее и Пермской художественной галерее, затем волею судьбы в 1967 г. я вновь оказалась в Ленинграде — «единственном городе на свете», где и живу уже 56 лет. С радостью (это — «счастье профессии»!) я проработала 47 лет в Русском музее, крупнейшем в мире собрании отечественного искусства. Являюсь автором ряда статей в журналах и газетах, двух книжек в серии «Массовая библиотека по искусству», вступила в Союз художников РСФСР. Горжусь своим исследованием «В. М. Васнецов» в серии «Русские живописцы XIX века». Сейчас я, будучи из тех, кого называют «дети войны», читаю книги, просматриваю альбомы, непрочитанные и недосмотренные мною в интересной «беговой» жизни. И в моей душе живёт неподдельная радость, сохраняется трепетное ощущение улыбчивого счастья детских лет (вроде бы полных невзгод и забот) от пребывания в дальневосточном тайговом краю.
2022–2023 гг.