Борский Николай Алексеевич

Наставник
Памяти В. С. Шефнера

Радушен дом его на Петроградской,
Лишь кабинет с рядами полок строг.
И каждый раз с восторгом и опаской
Переступаю я через порог.

Наставник стар. Он курит сигареты
С названьем «Космос». И, как будто дым,
Просты, прозрачны, медленны ответы,
Что он даёт в беседе нашей с ним.

С морской душой кронштадтского закала
На словеса наставник туговат:
Ни звучных фраз, просящихся в анналы,
Ни диатриб, ни броских эскапад.

Он, как всегда, потом предложит чаю,
И скажет взгляд, а не уста его:
День меркнет ночью, человек – печалью.
Печалью лет – безвыходней всего.

Противовес – стихов и прозы свиток,
Где романтичность юноши видна,
Хоть, как тяжёлый платиновый слиток,
Его волос мерцает седина.

Немного в кубке бытия осталось,
И, как полынь, напиток горек в нём.
Нет средних лет. Есть молодость и старость.
И, словно рана, память о былом,

Когда под утро из блокадной дали
Летит, летит в сон чуткий и скупой
Любимой тень, сестра его печали,
И, улыбаясь, манит за собой.

Петербургский ноктюрн

Я уезжал в последний день зимы,
Где, как рентген, норд-вест гудел с залива
И до утра, примерно до семи,
Как в лихорадке, улицы знобило.

Тревожен был костлявых сучьев стук.
Но, как всегда, с ухваткою привычной
Работал снег, не покладая рук,
И бормотал всю ночь косноязычно.

И обступал, и хлопал по плечу,
За мной бродя ступня в ступню по следу.
И думал я: гордячку проучу –
И без звонка прощального уеду.

Без новой ссоры. Точка. Не могу.
И снег валился миллионом точек,
Штриховкой кроя в сквере на углу
Нагих ветвей линейно-строгий очерк.

Но возникало в них из темноты
Её лицо. И на ветру качалось.
И сквозь метель гравюрные черты
Являли грусть. Растерянность. Усталость.

Так, может, ссор причиной – я один?
Я на снегу инициал рисую.
Светлеет небо с промельком дождин
Страничкой школьной в линию косую.

И в первый день весны, часов с восьми,
Уже спешат вокабулы капели
В глагол воды стремглав перевести
Шептанье вьюги, бормотню метели,

В тетради неба в линиях косых –
В глагол весны зимы косноязычье…
Над Мойкой я под шорох льдин густых
Спешу к такси. Звенит ручей по-птичьи

И по асфальту скачет прямиком,
С разбега тычась под ноги прохожим,
Играя спичкой, пачкой, коробком,
Моим билетом железнодорожным.

Воспоминание об Исаакиевском соборе

«Под сводами седыя тишины» –
И вслед за сим мечтай о чём угодно.
Мы плотным воздухом молвы окружены,
Хоть в личном плане вроде бы свободны.

Прочёл однажды. Вспыхнуло. Всплыло.
Чтó произвольней музыки и слова,
Когда потёмок чёрное стекло
Скрывает свет пространства мирового?

Религия есть опиум и вред.
Но робок дух, пока сознанье сонно,
Текст гипнотичен, как пифийский бред
От испарений в храме Аполлона.

Привяжется же гулкая строка,
Где классицизм, шедевр де Монферрана –
Архитектура ёмка и строга,
И грандиозна сверху панорама.

Я созерцал подростком-школяром
Великий храм в сиянии весеннем
И знать не знал, что это божий дом,
Прикинувшийся временно музеем.

Тогда молебны были не нужны.
Крестом блестящий купол не венчался.
Под сводами седыя тишины
Длиной в сто метров маятник качался.

На трёх китах поплыли мы потом:
Кому – обманка, а кому лишь мода.
Бог воротился в свой прохладный дом.
А в остальном как будто бы свобода.

В лунном сиянии

Невский. Улица Марата. Переулок Колокольный.
Сумрак арки. Двор-колодец. Неба лунного квадрат.
В Питер я, как сумасшедший, мчался из первопрестольной
И к тебе в дверях бросался, нашей новой встрече рад.

А, бывало, в длинной шубке ты меня сама встречала:
Я хватал тебя в охапку и кружил, кружил, кружил.
И твой смех счастливый множил гул Московского вокзала,
А потом снежок весёлый нам на лица порошил.

Много зим с тех пор мелькнуло. Кто в разлуке повинится?
Если я – то без прощенья. Если ты – я без обид.
Всё случилось, как в романсе с тройкой быстрой, словно птица,
Там, где лунное сиянье снег морозный серебрит.

Я стерпел. Не застрелился. Но почти что спился с круга.
А Погудина услышу – по щеке слеза бежит.
У тебя в столичном вузе есть старинная подруга,
Но про жизнь твою сегодня, хоть убей, как сыч, молчит.

Снится мне, что снова еду в Питер, ставший Ленинградом,
Где покров июньской ночи над Невой светло навис
И прозрачным Летним садом я иду с тобою рядом,
А потом в концертном зале нам Олег поёт на бис.

Не навек же эта старость и разлука не навеки!
Я в Москве твоей подруге бормочу стихи навзрыд,
И не вижу и не слышу, что в своей библиотеке
Мне в глаза она смеётся и сквозь зубы говорит:

«Навсегда забудь, как ездил, стихотворец малахольный,
К Маше Рабкиной зимою в славный город Ленинград...»
Невский. Улица Марата. Переулок Колокольный.
Арка. Двор. Этаж четвёртый. Неба лунного квадрат.

Под знаменем Победы. Поклонение

Какой бы участью бесправной
Меня ни гнули без вины
Лихие хищники страны,
Опоры им не выбить главной –
Моей причастности державной
Ко всем участникам войны.

В моём роду все немца били,
Чтоб не в оковах Русь жила.
А на трудфронте бабы были
И дети: помощь тыла шла –

С пилою на лесоповале,
С иглою в швейной мастерской.
В отрепьях стыли, голодали,
Но планы перевыполняли
Без выходных – в мороз и зной.

В колхоз вставали до рассвета,
Гурьбой тянули плуг след в след.
Приковыляв из сельсовета,
Вздымал костыль над бабкой дед:

– Вынай все денежные схроны
И ни копья не утаи!..
Он даже Фонду обороны
Послал «Георгии» свои.

Десятки лет вверху решали:
Геройским был ли их хомут?
И, наконец, почти сравняли
Небоевой и ратный труд:
Сказал поэт же – все медали
Из одного металла льют.

Отец до вражеского края
Дошёл сквозь сотни стен огня
И в память брата Николая
Назвал рождённого меня.

Под неприступным Ленинградом,
Где бушевал кромешный ад,
Мой дядя пал в кольце блокадном,
Как сообщил в письме комбат.

Портрет. Улыбка. Орден Славы.
Но тех, кто мёртв, не воскресить.
И горше скорби нет отравы,
И дальше надо как-то жить.

Страдала бабушка по сыну,
Пил дед, безногий инвалид.
Во всей России в ту годину
О близких плакали навзрыд.

Такой тогда была Победа
Для городов и деревень…
Лет через семь вояку-деда
Мы схоронили в майский день.

И сколько их лежит – не старых
На мирных кладбищах солдат,
Не помышлявших о наградах
В дни юбилейных громких дат!

Мы помним всех, в войну погибших,
В боях, в неволе и потом
От огнестрельных мук почивших
И под звездой, и под крестом.

Бессмертной памятью и славой
Увенчан должен быть любой –
И возвеличенный державой,
И с незаметною судьбой.

И честь и слава ветеранам,
Сейчас живущим среди нас!
Назло годам, недугам, ранам
Они, как совесть, как наказ

От всех солдат, живых и мёртвых,
Нам, чтоб страну свою хранить,
Чтоб идеалов наших гордых
В любой беде не уронить.

А за границей если будем,
Там растолкуем, не юля,
Каким за ту Победу людям
Была признательна Земля.

И мы, их дети, внучки, внуки,
От плоти – плоть, от крови – кровь,
Целуем сморщенные руки
За их защиту и любовь.