Андрей МАРКИЯНОВ

Вернуться к себе

В этот скромный южный городок Арсеньев прибыл дождливым февральским утром спустя две недели после освобождения. С моря несло арбузной свежестью бриза, капли пузырились на лужах, а с поникших листьев перистых пальм стекловидно струилась вода. Электронное табло на фонарном столбе показывало +9.
Уперев руки в бока, он мок у подножки вагона и оглядывал то зыбкие контуры горных вершин, то кирпичные кружева вокзала, из дверей которого выходили и тут же устремлялись к поезду сердитые пассажиры. Слов нет, погода не радовала, но ему, отмотавшему срок в Заполярье, это место казалось почти заповедным. И вспомнилось: «У моря, у синего моря…»
Он повернулся к тамбуру, где у поручня стояла молодая проводница в ловкой униформе, грустная, с прямой тёмной чёлкой и круглыми голубыми глазами.
– Что ж, пора, – сказал он, поднявшись обратно в вагон, и прижал её к своей влажной дублёной куртке. – Спасибо за всё, Иринка. Век не забуду.
– И я не забуду, – шёпотом сказала она и, вдруг замигав, уткнулась ему в грудь, сбивчиво зашептала. – Я думала… Господи, всё, как во сне. Может, останешься? Сойдёшь на обратной дороге? – Она поднялась на цыпочки, испуганно глядя ему в глаза, и отчаянно поцеловала в губы. – Рома... – Поезд медленно тронулся. Он подхватил, лежащую у ног, раздутую спортивную сумку, соскочил на перрон и, не оглядываясь, направился к маленькой привокзальной площади, вымощенной блестящим булыжником. Проводница тоскливо смотрела вслед. Сейчас она пойдёт в его пустое купе, сядет на смятую постель и будет долго смотреть в окно, облокотившись на столик. Впереди долгая поездка. За это время она ещё не раз вспомнит эту постель и всё, чем они занимались на ней под стук колёс и мелодичный звон подстаканников. Когда по приезду домой наткнётся в косметичке на свёрнутую пачку двадцатидолларовых купюр, то сначала от неожиданности изумится, а потом улыбнётся и снова загрустит.
А что же, «Рома»? Оглядевшись на стоянке такси, он уселся на переднее сидение потрёпанного «Форда», подправил на коленях сумку и наклонился к водителю:
– Удивительная у вас площадь, товарищ. Реликтовая. Как панцирь галапагосской черепахи. К тому же, пальмы. Уважаю, очень красиво.
Тучный небритый таксист метафору оценил:
– Так точно, вылитый панцирь. Её пленные немцы мостили после войны, а они на такие дела мастера. Заметь, и улица от неё такая же. Падла, я здесь всю подвеску разбил.
– Ну, это ты зря, прошлое беречь надо.
Он уселся удобней, поделился с шофёром сигаретой и короткой справкой по краеведению:
– Я тебе вот что скажу. В моём городе раньше почти так же было. Такая же площадь, старинный вокзал, аллея кленовая, бочка с пивом. И даже бронзовый Ильич стоял. Потом вокзал снесли, отстроили серую коробку, а площадь закатали в асфальт. И Ленина тоже убрали, а на месте аллеи возвели торговый центр с подземной парковкой… Оно, конечно, удобно – парковка, асфальт, подвеска в полном порядке. Всем хорошо, а мне вот тоскливо. Почему так случается, брат?
– Потому, что стареем, – уверенно ответил таксист. – Давно на свободе?
– Да пару недель. А что, сильно отсвечиваю?
– Не особенно, но я же таксист – хочешь, не хочешь, а поневоле людей фильтруешь.
– Тогда ещё вопрос, как психологу: как общая атмосфера, настроение у сограждан касательно грязных провокаций «укропов»? Отстал за 10 лет, информация в зоне дозированная. Пошёл в поезде в ресторан, а там какие-то пьяные паникёры пугают обстрелами, беженцами...
– Настроение разное, шаткий у нас народ, – нервно ответил таксист. – А я нутром чую, войной пахнет. По Донецку лупят каждый день, совсем оборзели, засранцы.
– Что, неужели всё так серьёзно?
Таксист засопел, медленно закипая:
– Знал ведь я, знал, что после Крыма не будет ничего хорошего. Не надо было тормозить, надо было раздолбить их на Донбассе, и дальше до Одессы, до Приднестровья хотя бы. А потом уж и переговоры всякие минские заключать, провались они пропадом!
– Выходит, сильно хохлы достали?
– Я сам хохол стопроцентный, не о том речь. Для них мы все тут русня, москали… Ты вот откуда? Из Сибири? Сибирь далеко, тебе не понять.
– Да всё я понимаю, – в тон ему ответил Арсеньев. – У меня мать полячка. Но ты прав, для них мы все – русня. Гордиться надо, товарищ.
Он затушил в пепельнице окурок, и продиктовал по памяти адрес:
– Знаешь, где это?
– Как не знать – «Шесть склянок». Значит, к Петровичу?
– К нему, к нему. А он что здесь, узнаваемый человек?
– Братва его уважает, – уклончиво ответил таксист. – Но это меня не касается.
– Ты не стесняйся, мы с Петровичем сто лет знакомы.
– Нет, правда, сам я мало, что знаю, просто приезжаю иногда расслабиться. Уютное местечко, и не так чтобы дорого. В общем, всё там прилично – бильярд, пальма в бочке, музыка для души…
– Ясно. А для тела там что-нибудь есть?
– Для тела комнаты на втором этаже, вроде гостиничных. Бармен всё устроит, я пробовал. – Таксист сокрушённо вздохнул. – А какой там вид из беседки! Прямо на море, на рыбацкие лодки внизу…
– А звать тебя как, уважаемый? И почему «Шесть склянок»? Странное название, аптечное какое-то, а?
– Семёном звать. А название не новое, я бар с такой вы-
веской под Сухуми видел. Давно, ещё при Союзе. Ресторан у Петровича закрывается в три ночи, а три часа на морском языке – шесть склянок. Там даже рында корабельная висит у входа. Лично я думаю так.
– Правильно думаешь, трогай.

Как только вывернули на неприметную улочку, горбато уходившую вверх, Арсеньев поднял стекло и задумался, глядя в окно. Видел он: сонлив и скучен в зимнее время курортный городок, особенно в непогоду. Мало машин, ещё меньше людей. Грустно мокнут по обочинам голые фруктовые деревья, темнеют, как грифели, на фоне белых домов кипарисы, а если смотреть вперёд и выше, взгляд упирается в дымные лесистые горы, до которых рукой подать.… И, похоже, смутно на сердце у того сутулого старичка в плаще и морской фуражке, что осторожно шагает по тротуару под чёрным зонтом. Кто он, и куда идёт по скользкой брусчатке? Наверное, отставной моряк, сдающий на лето комнаты в своём уютном доме с мансардой, с толстой хозяйкой и гамаком в красивом саду. А идёт он не иначе, как в эту, проплывающую мимо аптеку с красным крестом на матовой вывеске.
Море, старичок, мансарда.… Как удивительно меняется жизнь после долгих лет ожидания. И даже запах кожаных сидений в потрёпанном «форде» вызывает из памяти давно забытое, блаженное чувство покоя. Кроме того, имелась ещё причина быть в ладу с самим собой и по возможности со всем миром. По пути из «зоны» он намеренно изменил маршрут, сошёл на безликой станции и целый день на перекладных добирался в глухую таёжную деревню, где на берегу протоки в крепкой замшелой избе доживал свой век престарелый поселенец Нефёдов, зверобой и давний друг отца. Десять лет назад Арсеньев оставил у старика вот эту спортивную сумку, набитую долларами разного номинала, пистолет Браунинга и личные документы, включавшие паспорт и университетский диплом.
– Ты вот что, Семёныч, – сказал тогда Арсеньев. – Сохрани, я за нею вернусь. Не знаю когда, но вернусь обязательно.
– Бандит ты, Ромка, – ответил Нефёдов, осмотрев содержимое сумки. – Не надоело?
– Надоело. Вот тебе триста тысяч. Считай, это северная надбавка от одного плохого дяди, которого все считали хорошим. Кончатся, ещё возьмёшь. А доллары не свети, начнут задавать вопросы.
– Не учи, – сказал Нефёдов. – Из этого пугача его грохнул?
– Проломил рукояткой череп, так получилось. А он взял и помер.
– Грешно это, Ромка, жизни лишать из-за денег.
– Повторяю, так получилось. Сукой оказался дядя, старой, вербованной сукой. Сдал меня с потрохами, когда узнал, что это я выставил «чёрный» обменник, который его менты крышевали. Хорошо, что был свой человек в конторе, успел вовремя предупредить, откуда ветер дует.
– Не ты ему жизнь давал, сынок.
– Ты тоже не за колоски пятнадцать лет лес валил за Ургалом. Или отец что-то напутал, когда тайной твоей поделился?
– Времена тогда были другие, Рома. И человек тот, ежели перейти на феню твою, был не сукой, а крысой. Ладно, забудем, ты знаешь, что делаешь. Однако надолго не пропадай, я не вечный, вдруг помру – что тогда будет с деньгами?
Долговязый, долгорукий, с голым блестящим черепом и развесистой седой бородой, он сидел в полушубке у тёплой печи, что-то угрюмо думал, перекосив брови, и равномерно попыхивал трубкой.
«Последний отшельник», – подумал тогда Арсеньев. А вслух заявил:
– Не помрёшь. Твой отец 103 года прожил, и ты проживёшь не меньше. А за меня не волнуйся, я вернусь…
И вот вернулся спустя десять лет, постоял на крыльце, глядя на дремучий, заснеженный лес, близко подступивший к околице, прошёлся по дому, вслушиваясь в скрип половиц, помолился на закопчённую икону в углу. «А старик-то сдал», – подумал Арсеньев с грустью. Они обнялись. Нефёдов был всё в том засаленном полушубке, с той же прокуренной бородой, только тоньше и слабее стала шея, только глубже темнели впадины за ушами, а на правом глазу появилось бельмо.
– Хотел от паяльника прикурить, а он стрельнул, как хлопушка, – сказал старик с виноватой улыбкой, и отёр слезящийся глаз. – А деньги твои в порядке, в сухости. Как положил за печку, так и лежат в сундуке под чучельями.
– Ну и добро. Сам-то, как тут один?
– Я не один.
– Вот, как? – Арсеньев обвел глазами горницу. – А с кем?
– С Богом. А живу, как всегда, только клонит к земле помаленьку. Собаку вот жалко, справная сука была. Подалась в тайгу, и с концом. Яшка якут пошёл по следу, а след волками затоптан, видно с ними ушла. Сейчас у них гон, свадьбы табунятся по всей округе.
– Разве такое бывает, чтобы с волками?
– Случается иной раз. Ну, давай рассказывай. Домой заезжал? На кладбище был у родителей?
– На кладбище?
Он шагнул к окошку и упёрся взглядом на заснеженную излучину реки, исполосованную заячьими следами, под сердцем заныло. Эта ноющая боль временами была нестерпима, когда он вспоминал их, так нелепо погибших здесь, на этой излучине тем давним осенним утром. Отец отправился поохотиться, и мать взял с собой. Вернее, она попросила взять её в лодку. В броднях и телогрейках они вывернулись на самой стремнине, и нашли их только под вечер у топляков, обоих в мёртвой сцепке. В тот год Арсеньев окончил университет, но эта смерть всё перечеркнула, вывернула жизнь наизнанку: пьянки, драки, учебная рота, Чечня…
– А чего там делать, на сугробы смотреть? – Сказал он тихо. – Я и так знаю, всё травой заросло. Придёт время, займусь.
– Это правильно, могилки обиходить надо, – вздохнул Нефёдов. – А я, почитай, два года с ума сходил, пока письмишко твоё не доставили с оказией. Человек тот сказал, что у зеков ты в авторитете, а вот с «хозяином» у тебя не сложилось – то БУР, то ШИЗО. Ладно, думаю, что теперь поделаешь, главное, что живой. Переночевал твой посыльный, про деньги не спрашивал, а на утро уехал. Я и успокоился, уж больно большие деньги, мильон, не меньше. Прав я, ай нет?
– Прав, Семёныч, почти. Остальные тоже в надёжном месте.
– А как твой ограбленный? А менты? Они, небось, тоже тебя ждут на свободе. Поостеречься бы не мешало...
– Ограбленному не до меня, пока я сидел он заграницу свалил. А вот ментам повезло меньше, им ещё лет пять рукавицы шить в Нижнем Тагиле.
– Стало быть, есть Бог, есть. И куда ж ты теперь?
– Туда, где надёжное место, к морю. Ты Саню Осина помнишь? Мы с ним лет двадцать назад на охоту к тебе приезжали вместе с отцом.
– Это, который детдомовский? А кого ещё помнить, он один из твоих дружков здесь и бывал. Значит, к нему. И надолго?
– Не знаю. Отдохну, оклемаюсь, а там видно будет.
Два дня они пили самогон на кедровых орехах, ели строганину из нельмы, а на третий, когда стали прощаться, Нефёдов признался:
– Вот провожу тебя, и тоже начну собираться. Племянница была тут в Покров, и разревелась, глядючи на меня. Поехали, говорит, за ради Христа, кому ты здесь нужен. У них, мол, квартира и прочие удобства, вроде больницы. Вот и решил – поеду, пора.
– Вот и хорошо, – похвалил старика Арсеньев. – Кстати, я там, на комоде 50 тысяч оставил, долларов. Для улучшения жилищных условий, и для прочих удобств, вроде хорошей больницы. Племяннице скажешь, сын покойного друга заезжал. Прямиком, мол, с якутских приисков. И запиши-ка мне адресок племянницы на всякий случай. А пистолет оставляю, утопи его к чертовой матери.

На одном из поворотов машину качнуло, и Арсеньев прислушался.
– Да и место у нас тут спокойное, приветливое, – говорил Семён. – Музей имеется, санаторий и прочие культурные заведения. По размаху не Анапа, конечно, но и у нас в сезон оттянуться можно. Я вот, к примеру, всё побережье насквозь проехал, всё повидал, и что? Отвечаю, как есть: море у нас чище, народ проще, а сервис душевнее. А горы? С них, между прочим, речка бежит чистейшая, а в речке форель обитает. Что скажешь?
Арсеньев промолчал, он вспомнил другую речку в каменистом ущелье в Чечне, подбитый БМП, уткнувшийся в скользкий валун, хриплый мат взводного Тулигена и липкое от крови цевье калаша…
– Семён, ты, правда, думаешь, по чубатым шарахнем?
– Шарахнем, у нас выхода нет.
И снова услужливая память перенесла Арсеньева в прошлое. На этот раз в старинное украинское село рядом с польской границей, куда его, семилетнего мальчика взяли с собой родители, повезли на смотрины ещё к одной бабушке с таинственным именем Ганна. Впервые в такую даль из Сибири! Всё в первый раз. И купейный вагон с весёлой проводницей в униформе, и ароматный чай, и мягкая верхняя полка, откуда он заворожено глядел в открытое окно на летний Урал, на его зелёные горы с пологими склонами, на которых то и дело возникали живописные деревушки. А потом Москва, пересадка, и пара свободных часов на экскурсию к Мавзолею, где на Красной площади он столкнулся со своим сверстником негритёнком и остолбенел при виде его красных обезьяньих ладошек. Снова поезд, и вот Украина – бесконечные степи и аисты, средневековый городок с костёлом и шумной базарной площадью и, наконец, рейсовый автобус, за пару часов доставивший их в то самое, потонувшее в садах село со всеми его хатами, бесчисленной домашней живностью и неглубокой рекой с названием Горынь. Сады и, правда, были там хороши, в его холодном краю такие красивые фрукты он видел только на рынке. Речка тоже имела отличие, не ловилась в ней ни метровая щука, ни полновесный муксун, а всё, что ему попадалось на удочку, это мизерная рыбёшка, прозванная местными «верховодом». Бабушка Ганна, худощавая полька с иконописным лицом и натруженными руками, терпеливо чистила его скромный улов и жарила на сковороде, посыпав зелёным луком и обильно залив яйцами. А ещё оказалось, что помимо бабушки у него полно родственников всех возрастов, от стариков до смешливых дивчин и парубков. От этих родственников он впервые услышал странное слово «кацап», и все они наперебой зазывали отца на чарку. Однажды, в соседнем дворе дяди Бориса – рыхлого, добродушного толстяка с кабаньими глазками, он наблюдал, как гнали самогон из громоздкого аппарата и готовили домашнюю колбасу, набивая начинку в свиные кишки. А позже все дружно обедали за крепким столом в тени фруктовых деревьев. Тень не помогала, и мужчины сидели, раздевшись по пояс – дядя толстый, с отвисшей женской грудью, поросшей рыжим волосом, и отец – сухощавый лицом, с рельефными мышцами поджарого тела. Он хорошо помнил, как сын дяди Мишка, веснушчатый полный подросток подошёл к отцу, ощупал бицепс и восхищённо сказал: «потужно!». В ответ отец рассмеялся: «у тебя батька, вон какой здоровенный», на что тётя Зося, (жена «батьки») со смущённой улыбкой махнула рукой, а Мишка скривился и выдавил: «то сало».... И конечно, двоюродная сестра Яна, статная загорелая красавица с тёмной родинкой на переносице, про которую дядя Борис как-то сказал: «дюже гарна дивчина». Русоволосая, озорная, в то лето она окончила сельскую восьмилетку, и по-хозяйски взялась опекать маленького Арсеньева. Это она достала для него у своих друзей удочку, это с ней они таскали из соседних курятников яйца из-под наседок, как будто своих не хватало, и это она однажды взяла его в свою кампанию, готовившую набег на совхозные бахчи за селом. «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звёзды блещут…». Бахчи растянулись выше по реке, и ребята придумали сплавлять арбузы вдоль берега вниз по течению, где девчонки, кто по грудь, а кто вплавь вылавливали добычу. И Арсеньев помогал из всех своих детских сил – подныривал, подталкивал тяжкие ягоды к травянистому берегу. Позже у бабушки Ганны, в «летнем» флигеле, куда они перетащили свою долю, она, не обращая на него внимания, стянула с себя мокрую одежду и, нагая, принялась вытирать голову вафельным полотенцем. И ему она вытерла голову, со смехом сказав при этом: – Чого рот открыл? Ось це рыбалка, не то, що твои верховоди. – А потом чмокнула его в губы, оставив привкус прохладного молока. Что он ощутил тогда, семилетний, глядя на её круглые руки, на алые соски, маячившие у самого лица, он так и не понял, но ощущение было волшебным.
Давно нет на свете бабушки Ганны, и дядю Борю свёл в могилу цирроз, про Яну ничего неизвестно. И о Мишке ни слуху ни духу – может, целится сейчас с бруствера в москалей…

– Скоро будем, – донеслось до Арсеньева. – Ты не уснул?
Дорога уходила вверх извилистым серпантином, петляя вдоль отвесных скал и обрывов.
– Высоко, однако, Петрович забрался.
– Выше не бывает, – сказал таксист, переходя на пониженную передачу. – Сам увидишь – крутое местечко.
За очередным поворотом машина резко взяла вверх, и они оказались на ровном плато размером с футбольное поле с вечнозелёным газоном, с десятком пирамидальных кипарисов, в беспорядке высаженных лет пятьдесят назад. С обеих сторон плато нависали слоёные, как пирог, выщербленные утёсы, а по линии обрыва над морем на уровне груди тянулся белый парапет из ракушечника. Под одним из утёсов сквозила белыми колоннами греческая беседка с голубым куполом, одинокая и романтичная в своём одиночестве. Будь Арсеньев художником, он тотчас вообразил бы там юную барышню из 19 века, бледную, с розовой пелериной на хрупких плечах, а рядом длинноволосого поэта в поношенном сюртуке, держащего на отлёте тетрадь и декламирующего звучные строки, призывающие кого-то за что-то бороться и умереть. Но Арсеньев не был художником. Глядя на беседку, он вообразил летний утренний бриз, и смуглую обнажённую женщину, поднявшуюся в эту беседку по крутой тропинке из моря, насмешливую, желанную, с расплетённой мокрой косой…
Семён въехал на асфальтированную парковку, где мокли два чёрных внедорожника и красный седан, и вопросительно заявил:
– Может, мне тоже в кабачок прогуляться, давненько я Петровича не видал.
– Неплохая идея.
– Как тебе видуха?
Что ж, «видуха» была на славу. Да и сам «кабачок» на редкость удачно дополнял этот своеобразный ландшафт. Прямо посреди поляны темнело приземистое двухэтажное здание из горного камня, стилизованное под шотландскую таверну – с островерхой черепичной крышей, с высокой кирпичной трубой, похоже, каминной, с узкими окнами-бойницами, забранными на первом этаже решётками в виде перекрещённых стрел. У входа на стальном крюке висела рында. Но вывеска была неоновая, а над козырьком торчала тарелка спутниковой антенны. Чуть в стороне, на фоне развесистых голых магнолий белел фасад флигеля с остеклённой верандой, окружённый живой изгородью из самшита.
Они подошли к полированным, тяжёлым по виду дверям с замысловатым узором, и Арсеньев сказал:
– Нет, «Шесть склянок» никуда не годится. Назвал бы лучше: «Адмирал Бенбоу».
– Читал. Но «Бенбоу» плохо кончил, помнишь?
– Помню. А потом они завладели пиратским золотом и прикупили новый трактир под названием «Шесть Склянок».
Арсеньев толкнул кулаком дверь, и они оказались в просторном сумрачном зале, где было всё, что положено для измученных жаждой матросов: массивная барная стойка цвета морёного дуба, за ней пирамиды бутылок и скучающий молодой человек в красной жилетке и белой рубашке с бабочкой. Центр зала занимал длинный широкий стол в окружении крепких стульев с высокими прямыми спинками. Под потолком на цепях висела кованая железная люстра с неоновыми лампами в виде свечей. Если к этому добавить несколько ветвистых рогов и пару оскаленных волчьих голов по стенам, да закопченное жерло камина, да крутую лестницу, приглашающую гостей в уютные кельи, можно смело сказать – обстановка располагала к общению.

В дальнем углу у круглого стола, занятые разговором, стояли двое. При появлении незнакомцев один в белом кителе и белом поварском колпаке простился кивком и, прихватив со стола меню, удалился. Второй, упитанный коротышка в клетчатой рубахе и джинсах, направился прямо к Арсеньеву, а подойдя, оказался смутно похожим на знаменитого актёра в известной роли трактирщика, только без хитрой улыбки и «стетсона». Он крепко сжал руку Арсеньева ниже локтя, ткнулся головой в грудь и, отступив, почесал затылок:
– Бледно выглядишь, Рома.
– Зато ты хоть куда.
– Мне простительно, жизнь такая. – И обратился к таксисту, молча разглядывающему потолок:
– Сёма, прогуляйся за стойку, найдёшь в кабинете Татьяну Ивановну, выпей чего-нибудь за мой счёт и нам бутылку «Текилы» принеси в бильярдную.
– Спасибо, Петрович, – отозвался таксист. – Выпью, пожалуй. У тебя и выпить не грех.
Таксист ушёл. И лишь в бильярдной, где рядом с кожаным диваном красовалась в бочке пальма с мохнатым стволом, они крепко обнялись и обменялись набором тех слов, которые в книгах обозначаются многоточием.
Усадив Арсеньева на диван, Осин подкатил сервировочный столик, достал из холодильника несколько банок пива, и за двадцать минут кратко и точно обрисовал своё прошлое и настоящее. Итак, имея на руках полмиллиона «зелёных», полученных от Арсеньева, он приехал в это райское захолустье с твёрдым желанием выгодно разместить и приумножить, доверенный ему капитал. Обладая природным обаянием, деловой хваткой и волчьим нюхом на полезных людей, за несколько лет он почти добился намеченного: открыл магазин косметики рядом с местным театром, на живописной горе приобрёл и перестроил умирающий мини-пансионат (профсоюзный барак советского времени), купил дом у моря, успел жениться и развестись. Осталось дождаться Арсеньева. Шло время, и как-то само собой он оброс не только жирком, но и массой необходимых связей, где не последняя роль отводилась и местному «смотрящему», и полицейским начальникам – любителям погулять за счёт заведения. Расчётливый делец и беспечный кутила, он был чертовски умён и точно знал, где надо рявкнуть, а кому вовремя «подстелить», не теряя достоинства.
– Сколько трудов сюда вбухано, Ромка, – заключил Осин, откидываясь на спинку дивана. – Одно строительство чего стоило. А газ, отопление, кухня. Всё, всё пришлось с нуля поднимать.
Арсеньев уложился ещё короче, отдельно упомянул о Нефёдове. В заключение кивнул на спортивную сумку, оставленную на бильярдном столе:
– Там остальное. Тебе виднее, как их в дело пустить.
– Не мне, Рома, а нам. И вообще, всё тут твоё, я только за хозяйством присматривал.
– Не прибедняйся, тебе на роду написано банковать. Будь я на воле, промотал бы всё до последнего цента.
– Стараемся потихоньку, – нахмурился Осин. – Как там старик?
– Сдал, но харахорится. Беспокойно мне за него. Кстати, вот тут его адрес, положи-ка в сейф, не дай Бог, затеряется
– А может это…, переместить его сюда аккуратно? Поближе к солнышку.
– Есть такая мысль. Но умные люди говорят, что стариков опасно с насиженного места трогать. И родня у него проживает в районном посёлке. Вроде как туда собирается.
– Денег отвалил на переезд?
– Само собой.
– Херня это всё! Приберут деньги, а самого в богадельню отправят, помяни моё слово. Он десять лет тебя ждал, ты один у него остался. Нет, надо забирать старика. Отдохнёшь, а ближе к лету провернём это дело.
– Надо дом найти подходящий.
– Вот ко мне и заедет. Море, сад, красная черепица. Чего ещё в преклонные годы желать?
– Черепица, говоришь. А чего развёлся?
– Не везёт в семейной жизни, братишка.
– С молодыми и высокими?
– Вот именно. Здоровья на них немерено надо.
– Надо по росту искать. Нашла кого-то втихую?
– Это ей казалось, что втихую, я её быстро вычислил. Она ведь вначале у меня работала, Рома, директором здесь была.
– Ну и дела.
Осин с шипением открыл банку пива, смахнул пальцем бугорок пены и приложился.
– Но разошлись мы без скандала, – продолжил он, отдуваясь. – Ты меня знаешь. Я тебе больше скажу, она и теперь работает у меня директором.
– Догадываюсь, в магазине косметики.
– Точно, дело своё она знает. А с этим сошлась, живут-поживают.
– А с кем теперь ты?
Осин развел руками:
– Говорю же, дело своё она знает. Приезжает домой раз-другой в неделю. К тому же уборка на ней.
– Н-да…
Пришёл таксист, принёс бутылку «Ольмеки». Следом появилась симпатичная женщина с короткой каштановой стрижкой, в чёрном брючном костюме и туфлях на низком каблуке. На ладони она несла миниатюрный поднос с толстыми квадратными рюмками, порезанным лимоном, и пачкой «Винстона» в чистой пепельнице.
– Может вам соли принести? – сказала она Арсеньеву, и склонилась, поставила поднос на столешницу. Удлинённая прядка упала на щеку, в углубившемся вырезе пиджака появилась чёрная перемычка бюстгальтера. – Это я к тому, что Александр Петрович у нас без претензий.
– Ну не надо, не надо вот этого, Татьяна Ивановна, – поморщился Осин. – Мы люди простые, чистый спирт снегом закусывали. И вообще, сказали бы прямо, что прибежали посмотреть моего друга. Влюбляться не рекомендую, к тому же вы замужем. Прошу любить и жаловать: Роман Василич.
– Просто, Роман, – поправил Арсеньев. Он «дегустировал» тонкий запах духов, появившийся после прихода женщины, и ощущал необыкновенную лёгкость и спокойствие духа.
– Все мы одинаковы, – сказала Татьяна Ивановна. – К тому же, вы так загадочно упоминали о нём…. Так принести вам соли?
– Обойдусь лимоном, – улыбнулся Арсеньев. – А я думал, вы тут виски пьете, судя по обстановке.
– Ага, понравилась моя шотландская обитель? – прищурился Осин, разливая Текилу.
– Волынщиков не приглашаешь по праздникам?
– Прихожане не оценят. Ну, давайте за встречу. И вы тоже, Татьяна Ивановна.
– Нет, я за рулём, – ответила женщина, не сводя с Арсеньева смородинных немигающих глаз.
– Я тоже за рулём. Рюмка не навредит, машину мы вам подшаманили, водите вы хорошо.
– Договорились. – Она присела на стул. – Но если меня остановят, отдуваться будете вы.
Беседа продолжилась, и по ходу её Семён снова вспомнил про Донбасс, про беженку, приехавшую с двумя детьми к соседям месяц назад.
– Муж погиб, – говорил он ворчливо, – дом в деревне в труху. Нет, пора с этим кончать.
– Сёма, не заморачивайся, – строго произнес Осин. – Если начнётся, мы их за неделю порвём.
– Если начнётся, я в ополчение запишусь, – неожиданно грохнул Семён. – У меня брат двоюродный из Донецка, с 14 года в ополчении, я с ним на связи.
Это прозвучало так внезапно, что все вдруг замолчали, повисла неловкая пауза.
– А ты хорошо подумал? – нарушил тишину Осин
– Я думаю об этом весь последний месяц, хватит думать.
– Сёма, черт подери, тебе на пенсию скоро готовиться.
– По нынешнему закону мне далеко до пенсии, а на войне буду снаряды подвозить, раненых вывозить, работы хватит, всё какая-то польза.
– Знаете, я, пожалуй, пойду, – сказала Татьяна Ивановна, и поднялась, оправляя на бедрах пиджак. – Мне ещё поработать нужно. А вы, Александр Петрович, подыщите Роману подходящую обувь и прочее, у нас тут не север.
При этих словах Арсеньев коснулся рукой своего толстого свитера и озабоченно уставился на ноги, обутые в зимние кроссовки. А Осин отчеканил:
– Вот вы и подыщите, никто лучше вас не сумеет. Очень
прошу.
Женщина направилась к выходу, но у дверей повернулась и склонила голову к плечу:
– Слушаю и повинуюсь.
– Замужем, говоришь? – спросил Арсеньев, как только закрылась дверь.
– Замужем. Такие бабы одинокими не бывают.
– А муж…
– Вот, что мы сделаем. Я позвоню сейчас знакомой «массажистке», она все проблемы решит.
– Не надо, я в поезде отстрелялся.
– Я думал тебя теперь месяц от баб не оттащить.
– Стареем…
– Не гони, – с досадой отмахнулся Осин. – Похудел, конечно, но так даже лучше, чем-то на грузина смахиваешь. Ты на меня посмотри, или вон на Семёна. Вот, кто видоизменился, прямо скажем, не в лучшую сторону. Прав я, Семён?
– У меня работа такая, – буркнул таксист.
Наконец допили бутылку, и Осин позвал к себе в кабинет. Семён стал прощаться:
– Спасибо, Петрович за угощение, поеду домой. А ты, Роман, звони в любое время, доставлю куда угодно.

В зале произошли изменения. Появилась официантка в клетчатой зелёной юбке и белой рубашке с галстуком, звучала музыка в стиле «кантри», а в середине стола, загромождённого кружками с тёмным пивом, коротали время трое угрюмых мужиков в кожаных куртках. Когда Осин подошёл, они поднялись, пожали по очереди ему руку, и снова принялись за пиво.
– Вадик, – сухо обратился Осин к бармену. – Принеси-ка в кабинет добавку, выбери на свой вкус. И захвати «Белую лошадь». А Наталья пусть горячего сообразит.
– Будет сделано, – напрягся чернявый Вадик, отводя в сторону умные и влажные, как у собаки, глаза.
– Хороший ты работник, Вадик. – Осин через стойку поманил его пальцем. – И смекалистый, а? Я знаю – воруют все, везде, где могут. Но у меня есть правило – во всём знать меру. Не нарушай это правило, Вадик. Я человек добрый, но ещё раз узнаю, я тебе обрезание сделаю твоими щипцами для льда.
И они удалились, оставив бармена на грани обморока.
Как выяснилось, и кабинет не имел особых претензий: обычный офисный стол с монитором компьютера, на стене телевизор, по периметру несколько мягких стульев. Но за высоким казённым стеллажом находилась симпатичная дверь, оклеенная ореховым шпоном. Она и открывалась в то самое место, именуемое по обычаю комнатой отдыха. Там тоже стоял бильярдный стол, но поменьше, зато кожаных диванов было два, но широких. Сюда же входил набор необходимой мебели. Взглянув в зарешечённое окно, Арсеньев отметил, что машин на стоянке прибавилось, но отсутствовал красный седан. Значит, уехала Татьяна Ивановна.
Они уселись в кресла и закурили.
– Какие мысли? – небрежно поинтересовался Осин. – Программу составил?
Арсеньев докурил, поднялся из кресла и снова подошёл к окну, бросил взгляд на парковку, где трое в куртках садились в затонированный белый кроссовер.
– Санёк, за десять лет я много чего составил. А теперь сам не знаю, что с этой свободой делать. Всё изменилось, даже люди говорят по-другому. И думают тоже: никогда бы не поверил, что таксист захочет добровольно за Родину воевать. Не хочу загадывать, как масть ляжет, так тому и быть.
– Понятно. А это значит, надо всерьёз устраиваться, документы выправить. Я пока правильно рассуждаю?
– Правильно, но ведь долгая волокита начнётся.
– Не больше недели, ну, две. Это я беру на себя, проблем не будет. И заметь, всё по закону.
– А сам-то ты как тут – по закону или понятиям?
– Какие понятия? «Смотрящему» 25 лет от роду. По натуре из тех, кто у одноклассников деньги обеденные выколачивал. Мелкая самодовольная сволочь. Нет теперь понятий, Рома, одни декорации.
Пока говорили, дважды приходил бармен, расставлял то вино, то закуски. Потом появилась баранина с грибами в белом соусе, с острым перцем и зеленью. А дальше ели и пили всё подряд, и продолжалось это довольно долго.
– Может, на воздух? – предложил захмелевший Осин. – Дождя нет, давай-ка прогуляемся.
Народу в зале заметно прибавилось, музыка звучала громче, с некоторыми из присутствующих Осин здоровался за руку.
На крыльце они опять закурили и, не сговариваясь, направились по газону к обрыву, подойдя к парапету, облокотились. Быстро наступали южные сумерки, длинные облака, похожие на серебристые дюны, неумолимо уходили за море вместе с розовым солнцем, мерцающим у самой кромки воды. И глядя на солнце, на облака, чувствуя кожей лёгкий, по-особому мягкий ветер, Арсеньеву невыносимо захотелось женщину, её тёплых ласкающих рук, поцелуев…
– Саня, может позвонить этой массажистке?
– Я час назад позвонил, – невозмутимо ответил Осин. – Но не массажистке, а Маринке. Она в конце стойки сидит, пьёт сок и книжку читает.
На мгновенье Арсеньев опешил:
– Книжку?
– Ну да, она ведь библиотекарь. Ну да, странная немного, зато стройная, как статуэтка, и чистейшие синие глаза.
– А почему, странная?
– Потому, что бросила университет в Ростове, и переехала в наше захолустье к тётке. Морем любоваться.
– Я тоже приехал морем любоваться. Ты где её откопал?
– На берегу.
– На берегу?
– Смотри, вон там, у беседки есть удобный спуск к морю. Так вот, спускаюсь однажды, иду в своё местечко у скал, и вдруг вижу – лежит у валуна на боку это создание, причём совершенно голое, и книжку чертову читает. Потом книжку бросила, поднялась, и с разбегу прямо в волну. А когда вышла, руки скрестила на затылке и долго стояла, глядя на море. А на море ничего, кроме чаек. Картина, скажу я тебе. Потом вернулась, легла на спину и прикрыла глаза рукой.
– А ты?
– Закурил и пошёл прямо к ней. А она, садитесь, говорит, если не страшно брюки испачкать. Вот так и познакомились.
– Уболтал?
– Не получилось. Поговорил и понял – порожняк. Она мне вроде сестрёнки. А вот ты ей подходишь.
– Хорошо, позвонил. А что сказал про меня?
– Сказал, что брат приехал. Я и раньше ей говорил, что брат, мол, в Сибири живёт, ко мне собирается…
– Ты ведь это знакомство ещё до моего приезда задумал?
– Подумывал, да не знал, как обставить. Ладно, пошли в кабинет. Брякну Вадику, он её пригласит.

И Вадик пригласил. Улыбаясь, она выглянула из-за его спины, потом вышла вперёд, и оказалось, что Осин довольно похоже описал её на словах. Разве, что не сказал про ямочки на щеках да про блестящие ореховые волосы, хвост которых лежал на плече синей стёганой куртки. Через другое плечо на длинном ремешке висела сумка. Гардероб довершали объёмная кепка, джинсы в обтяжку и чёрные шнурованные ботинки на низком каблуке. В высоких она не нуждалась. Осин был прав, сложение безупречное, и даже через куртку чувствовалась, насколько тонка её талия.
Как только дверь за барменом закрылась, девушка наморщила нос, бросила сумку на диван и прямиком направилась к мужчинам, стоявшим у подоконника. Со словами: «вкусно пахнет», – она поцеловала Осина в щеку, а Арсеньеву подала руку, пальцы которой он с осторожностью свёрнул кулачком в своей широкой ладони. Пошевелив кулачком и убедившись, что ему там очень уютно, девушка подняла на него глаза и тихо рассмеялась:
– Какой вы большой! – И прижалась щекой к его свитеру на уровне диафрагмы. Затем снова подняла голову и мечтательно завела глаза: – Какой тёплый. Из козьего пуха?
– Из него.
– Я Марина, – со вздохом сказала девушка. – Неудачное имя. А вы Роман, Сашин брат из Сибири.
– Точно, – вмешался Осин, усаживаясь в кресло. – Можешь не сомневаться.
– Я и не сомневаюсь. – Она смерила их взглядом. – Вы «Близнецов» со Шварценеггером смотрели?
Осин схватился за голову.
– Ну, Саша, шуток не понимаешь? – Она легко прошлась по комнате, на ходу снимая и бросая куртку и кепку на диван. Осталась в белой футболке на голое тело. Осмотрев себя в зеркало, потрепала косую чёлку и повернулась к Арсеньеву:
– Роман, если хозяин устал, давайте с вами продолжим банкет. Я вообще-то не пью, но сегодня выпью немного. И поем, у вас тут столько вкуснятины.
– Остыло всё, – сказал, поднимаясь, Осин. – Пойду, скажу, чтобы заменили.
– Не надо, это будет холодное мясо по-шотландски.
Осин подошёл к ней и положил руки на плечи:
– По-шотландски мясо подают говяжье, а это баранина. Какую выпивку заказать?
– Значит, я буду баранину. А выпивку.… Пусть Вадим «мимозу» приготовит, быстро и вкусно.
– А может чего покрепче, за встречу? – настаивал Осин.
В ответ она положила поверх его рук свои:
– От этого «чего» у меня через пять минут глаза начнут слипаться.

Осин ушёл, а через пять минут появился Вадик с отпотевшей бутылкой «Шампанского», графином апельсинного сока и бокалом жёлтого коктейля с апельсиновой долькой. Он составил с подноса напитки, загрузил его пустой тарой и сказал будничным голосом, вынимая из кармана связку ключей.
– А шеф уехал, просил передать ключи от кабинета и свои наилучшие пожелания. Приятного отдыха. Кстати, там за портьерой имеется ещё одна комната с душем и всем остальным. – И положив на край стола связку, удалился вместе с подносом.
На минуту воцарилась тишина. Потом она притопнула
каблуком и нервно прошлась по комнате, с грохотом зацепив стул. Вернувшись к столу, вынула из бокала соломку и, не отрываясь, выпила добрую половину содержимого. Щёки её горели.
– Мне кажется, что «шеф» торопит события. Вы ведь тоже так думаете?
– Простим его – он для брата старался. Посидим немного, и я провожу тебя на такси. Так подходит?
Она села за стол, воткнула соломку в бокал и задумалась, помешивая коктейль.
– Он всегда такой обстоятельный, умудрённый. – И снова наморщила нос. – Но иногда бывает просто бестолковым, иначе не скажешь. Старался для брата. Взять и разрушить вот так всю компанию. – Она потянула через соломку коктейль, и вздохнула. – Ладно, притворимся, что у него срочные дела.
Арсеньев присел на подоконник:
– Не злись. Ты для него особый случай. Знала бы, что он думает о тебе…
Она тут же прищурилась:
– Он рассказывал о нашем знакомстве?
– Не помню.
– Рассказывал, рассказывал. Комбинатор. Наверно думает, что мы уже спариваемся.
– Клянусь, ничего не знаю.
– Правда?
– Правда.
– А почему улыбаетесь?
– Любуюсь тобой.
Арсеньев перешёл от окна к столу и уселся на стул, плеснул в рюмку виски. Она в молчании принялась за еду. Иногда прерываясь, вытирала губы салфеткой и наливала в стакан сок из графина. Покончив с ужином, сходила в кабинет и принесла два высоких тонких бокала, поставила рядом с «Шампанским».
– Откроете?
Он встал, бесшумно открыл бутылку и разлил по бокалам вино. Она взяла бокал двумя руками, прижала к груди и, помедлив, подняла голову, её аквамариновые глаза смотрели пронзительно и спокойно. Арсеньев понял, в эту минуту она принимает окончательное решение.
Она глубоко вздохнула:
– А теперь за знакомство. Например, я работаю в библиотеке. А вы?
– Я безработный.
– Чокаться нужно?
– Не знаю.
Они, не чокаясь, выпили, она вернула ему бокал и завела руки за голову, освободила хвост от заколки, волосы рассыпались по плечам.
В это время просигналил невидимый мобильник. Она отошла к дивану, нашарила в сумке телефон и приложила к уху:
– Ах, это ты, провокатор несчастный! – И включила громкую связь. Из трубки донеслось:
– Так получилось, малышка. Дела призывают. Надеюсь, я не нарушил…
– Да, нарушил, мы книжку вслух читаем.
Она бросила телефон на куртку, и вернулась к столу.
– Допьём?
– Конечно.
Она медленно выпила до дна, поставила бокал на место, и вновь прижалась щекой к его свитеру:
– Всё хорошо, но завтра мне с утра на работу.
Он поднял её голову за подбородок:
– Отложим на выходной?
Она прижалась сильней.
– Нет. Сейчас уже поздно откладывать. У меня и, правда, ноги дрожат.
– Надеюсь, не от страха? – сказал он, и подхватил её на руки.
Она обняла его и прошептала в ухо:
– Я тебе не скажу…
Но сказала, конечно. Ночью, когда от прилива нежности что-то бессвязно шептала, блуждая губами по всему его телу, и даже утром, когда он обхватил её через прозрачную шторку под душем.
– Ну, перестань, – смеялась она, путаясь в шторке. Потом показала лицо в мокрых прядях волос. – Знать не желаю, что будет дальше. И ничего не говори.
Он укутал её полотенцем, перенёс на диван и сказал, вытирая голову:
– Дальше я позабочусь. Сядем на белый пароход и отправимся на какой-нибудь Зурбаган.
Она рассмеялась и поцеловала его в нос:
– Смешной ты, Рома. Сказки Грина читаешь?
– А ты?
Она освободилась из его рук и, поднявшись, приблизилась к зеркалу, внимательно осмотрела себя.
– Я в школе Франсуазой Саган зачитывалась. Просто влюбилась в неё без ума.
Она повернулась к нему, прикрыв рукой тёмный мысок внизу живота, глаза её улыбались:
– Может мне тут всё сбрить? А ты мне поможешь…
Он молчал, с трудом подавляя желание завалить её на диван.
– Значит, не буду. Глупости это всё.
Она собрала в охапку одежду и направилась в ванную комнату:
– Я быстренько, буквально минуту. Ты вызвал такси?
– Давным-давно.
Арсеньев подошёл к окну и сквозь решётку увидел стоящий на парковке «Форд» Семёна. А через минуту рядом пристроился красный «Фольксваген» Татьяны Ивановны.
– Кажется, я готова. Можно ехать.
Она стояла перед ним в застёгнутой под горло куртке, надвинутой на лоб кепке, и смотрела в окно, покусывая губы.
– Рома, проводи меня до машины – и всё. И не нужно целоваться на улице.
– Это ещё почему?
– Не люблю быть объектом насмешек.
– Да кому это в голову придёт?
Она указала рукой на Фольксваген:
– Не беспокойся, найдётся кому. Думаешь, я не вижу, как она улыбается мне каждый раз при встрече? Вообразила, что я сплю с твоим братом. И что вообразит теперь?
Чуть погодя он усадил её на заднее сиденье «Форда», обошёл машину и пожал, протянутую из окошка руку, оставив в ней деньги.
– Семён, отвези девушку куда попросит. Поменьше вопросов, и никаких ответов.
Таксист кивнул, и машина осторожно стала выворачивать на дорогу.

Через час приехал на своём внедорожнике Осин. В сером деловом костюме вошёл в кабинет, положил на стол смартфон и сказал:
– Это тебе, вбил несколько номеров, в том числе Маринки, разберёшься?
– Разберусь.
– Ну, как прошло, нормально?
– Ты о чём?
– Ты дурочку не включай.
– Братишка, она прекрасна. Больше ничего не скажу.
В дверь постучали, в кабинет вошла Татьяна Ивановна, в руке она держала вместительный пакет с логотипом известного бренда. Бирюзовый костюм с зауженной юбкой сидел на ней идеально. Подойдя к столу, женщина достала из пакета коробку и протянула Арсеньеву.
– Вот, заехала вчера в магазин и взяла примерить. Это хорошая итальянская обувь. Если не подойдёт, подберём другую.
Он открыл коробку. Отличные туфли из мягкой телячьей кожи, они чудесно пахли и сами просились на ногу. Усевшись на стул, он снял кроссовок и примерил. Затем встал и для убедительности сделал пару шагов вдоль стола.
– У вас отличный вкус.
– Берёте?
– Разумеется. Но к хорошей обуви нужен подходящий костюм. И пару рубашек. Можем мы это оформить?
– Прямо сейчас?
– А это сложно?
В местном ТЦ она долго водила его между рядами костюмов, с одних снимала чехол, пробовала на ощупь и прикладывала на вытянутой руке к его груди, отводя назад голову.
– Вот этот, – наконец сказала она, остановив выбор на темно-синей двойке. – Тоже Италия, из муслина. Нравится?
– А вам?
– А рубашки возьмём голубую и белую.
У примерочной кабины она отвела вбок штору:
– Заходите. Когда примерите, оценим.
И отошла, присела на твёрдый диванчик, сложив на коленях руки. О чём она думала в эту минуту одному Богу известно. Но когда из кабины послышался озабоченный голос, вздрогнула, словно её ударило током:
– Черт, не могу с рубашкой справиться. Танюш, помогите, запутался я в этих булавках.
Сцепив на коленях пальцы, женщина в оцепенении посмотрела на штору. Потом поднялась и неуверенно прошла в кабину. С голым торсом и в новых брюках Арсеньев стоял у высокого зеркала и задумчиво смотрел на неё, держа в опущенной руке наполовину развёрнутую упаковку. В молчании она освободила от булавок и зажимов рубашку, расстегнула пуговицы и, зайдя ему за спину, помогла вдеть в рукава его большие сильные руки. Когда поправляла на шее воротник и коснулась кожи холодными пальцами, они задрожали. Он замер, но тут же повернулся и стальной хваткой сжал её запястья. Она в отчаянье прошептала:
– Нет, мы здесь не должны…
Он встряхнул её за руки:
– Да что с вами? Напугали меня – пальцы совсем ледяные. Как мне рубашка, впору?
– Что? – сказала она тупо, и отшатнулась, освобождая руки. – О, Боже….
Немного позже, съехав в одном из переулков на обочину, она заглушила двигатель и сказала, опустив на руль голову:
– Дай, пожалуйста, закурить.
Он поспешно вытащил пачку «Винстона», прикурил:
– Но ты ведь не куришь?
Она сделала лёгкую затяжку.
– Когда-то курила…
Она ещё раз затянулась, бросила окурок в окошко и сказала, опустив голову:
– Там в кабинке я уж было подумала, что ты…, что мы…. В общем, у меня только одна просьба – пусть это останется между нами.
Он коснулся рукой её волос:
– Успокойся. Давай-ка лучше в парикмахерскую заскочим, раз уж пошла такая пьянка.

Ещё через час машина припарковалась на стоянке Осина.
– Иди, похвастайся, – сказала Татьяна Ивановна с невесёлой улыбкой. – Думаю, он оценит. А я поехала, беру выходной.
Арсеньев, одетый с иголочки во всё новое, преобразился до неузнаваемости. Он понял это ещё в парикмахерской, когда седая девушка с выбритыми висками и цветным драконом на предплечье убрала с него накидку, подправила расчёской пробор на голове и увлажнила лосьоном гладкие до синевы щёки. А когда появился в кабинете Осина, окончательно утвердился в этом. Какое-то время тот непонимающе смотрел на него из-за стола, затем резко поднялся с открытым ртом, взмахнул рукой и снова вернулся в кресло.
– Ну, вы даёте, – сказал он по слогам. – Я в шоке. Выпишу премию Татьяне, заслужила. Так, после работы заберём Маринку и поедем ко мне, пора осваиваться с новым жильём, хватит ночевать в кабинетах.
А вечером в библиотеке тоже случилось замешательство. Войдя, он никого не увидел и двинулся в читальный зал, где единственным посетителем оказался мальчик лет десяти, сидевший за компьютером, дальше направился по коридору в другой зал, заставленный высокими книжными стеллажами, и наконец, нашёл её, стоящей у одной из полок с блокнотом и авторучкой в руках. Поверх футболки на ней была простая серая кофта, а на лице поблескивали симпатичные очки. Она встретила его виноватой улыбкой, и близоруко сощурила глаза:
– Извините, подождите, пожалуйста, в читальном зале, я сейчас подойду. Вы записаться хотите?
И такая нежность охватила Арсеньева от этих слов, что захотелось немедленно взять её на руки.
– Да, хочу, – сказал он сдержанно. – Сказки Грина имеются?
– Ой! – Она выронила блокнот и в изумлении отступила, прикрыв рукой рот. А через мгновенье повисла у него на шее, обдав горячим дыханием, и уткнулась губами в щеку.
На этом романтика не закончилась. Они закрыли библиотеку, уселись в чёрный джип Осина, и через двадцать минут он привёз их на ухоженную окраину, на одну из утонувших в садах улочек, где по традиции на лето сдаются гостевые дома. И арендуют их те умудрённые жизнью люди, что предпочитают не шумный пляж и душный номер в гостинице, а тишину открытой террасы, благоуханье цветов и близость чистого моря. Встретила их белая каменная ограда в человеческий рост, стальные ворота, а за ними несколько соток земли обетованной – просторный двор с гаражом, летняя кухня под навесом из красной черепицы и, конечно, голый фруктовый сад, указывая на который Осин, морщась, сказал:
– Тут всего хватает, надо лета дождаться.
И, разумеется, дом с террасой – основательный, двухэтажный, с четырёхскатной крышей и выступающей отделкой углов чёрного цвета. Арсеньеву дом понравился. Но особенно второй этаж, где кроме ванной было две спальни с выходом на открытые лоджии и зал, обставленный мебелью из ротанга. Из большого окна открывался впечатляющий вид на бескрайнее серо-синее море, все в белых барашках, с пенистой прибрежной волной, набегающей на песчаную кромку пляжа. По берегу неторопливо шла простоволосая женщина в распахнутом плаще за руку с маленькой девочкой…
Спустившись вниз вслед за Мариной, Арсеньев прошёл на кухню и уселся против стола на край углового дивана, девушка опустилась рядом. Осин резал охотничьим ножом на разделочной доске мясо, то и дело вопросительно поглядывая на них. И не вытерпел:
– Чего молчите, не нравится? Обставляла бывшая, все претензии к ней.
– Ты смотри не порежься, – сказал Арсеньев. – Дом замечательный. А супруге спасибо передай, всё в лучшем виде.
– Сам передашь, когда приедет.
Она приехала к ужину, и оказалось, во первых, что «молодая и высокая» не так уж и молода, как представлялось Арсеньеву, а во вторых, если и высока, то исключительно на фоне низкорослого Осина. Круглолицая и худощавая, в тёмном габардиновом платье с белым воротничком, она коснулась у зеркала русых волос и сказала без всякого жеманства, подавая Арсеньеву руку:
– Маргарита. Можно, Марго. А вы тот самый Роман?
В её серых глазах Арсеньев не заметил и тени смущения, хотя она, безусловно, догадывалась, что он посвящён в перипетии её семейной жизни. За ужином она вела себя сдержанно, а когда вставляла в разговор пару слов, то всегда точных и по делу. Похоже, она была одной из тех своенравных женщин, которые не привыкли расточать любезности, дарить глупые улыбки, и которым по барабану чужое мнение, поскольку на всё имеется собственное.
Вечер прошёл на кухне, а ближе к ночи поднялся ветер и пошёл дождь.
– Не люблю февраль, – сказала Марго. – Ущербный месяц. И всегда необъяснимое чувство тревоги. Хотя, почему необъяснимое, вчера Олег заявил, что, вероятно, весной начнётся война. Осин, война будет?
– Олегу видней, – съязвил Осин. – Он ведь у тебя за национальную безопасность отвечает. А если серьёзно, то я уже ничего не понимаю: в телевизоре пугают, таксёр, которому без году неделя до пенсии, в добровольцы собрался, а народ, как посмотришь, живёт себе в удовольствие. Какого чёрта! Ромка вон Чечню прошёл, рассказывал.… Если такое же на Донбассе начнётся, мало никому не покажется.
– Ладно, умник, пошли спать, – сказала Марго, и потянула Осина за рукав. – Ребята, мы уходим, спокойной ночи.
Весь следующий день шёл с перерывами крупный дождь, тяжёлые капли густо шлёпали в стёкла веранды, а по временам, когда задувал шквалистый ветер, было видно, как гнутся и качаются голые кроны деревьев в саду. Но вот наступил вечер, кончился дождь, и на смену мглистому небу пришли большие кучевые облака, бело-розовые в лучах заходящего солнца.
В спальне у кровати горел торшер, Марина, лёжа на спине, читала книжку, а на краю сидел Арсеньев и смотрел на экран телевизора, где сменялись живописные картины древнего Локронана. Сзади послышался вздох, и на его плечо легла тёплая рука.
– Люблю Францию, всю жизнь мечтала съездить.
– Сюда?
– Нет, тут слишком навязчиво, красиво, похоже на декорации. Куда-нибудь в Бретань или Нормандию, в какую-нибудь не туристическую деревню у моря. Снять комнату в старинном доме. Знаешь, там есть такие грубые каменные дома, которым лет по двести-триста, а может и больше. Так вот, снять комнату, слушать в открытые окна прибой по ночам, а во время отлива собирать моллюсков у скал. Глупо, да? А теперь какая разница, все равно уже не получится.
– Это ещё почему, теперь-то как раз и можно. И не комнату, а целый дом снять. А если надо, то и купить можно.
– У вас что, все в Сибири такие богатые? – рассмеялась она, и уселась рядом. – Нет, Рома, теперь там русских не жалуют, Европа нас отменяет.
Он обнял её, поцеловал в шелковистую макушку и снова испытал острое, почти болезненное чувство нежности.
– Ну и чёрт с ней, с Европой, мир большой, поедем в Бразилию, там все поголовно в белых штанах. На фавелы посмотрим, по Амазонке прокатимся…
Он переключил канал, и вся нежность в тот же миг улетучилась. В эфире возникла телеведущая с раскосыми глазами и конским хвостом на затылке. Одетая в брючный костюм, она крепко по-военному стояла на расставленных ногах и чётким поставленным голосом призывала все кары небесные на голову бандеровского отребья, и советовала властям не испытывать долготерпение возмущённого народа, а нанести сокрушительный удар по врагу. Её слова сопровождались кадрами бомбёжек с разбитыми окнами магазинов, с убитыми людьми, разбросанными на тротуарах, с мужчиной, склонившимся у тела жены…
– Боже, Боже, – прошептала Марина, и закрыла лицо руками. – Что же это такое, Господи, когда же всё это кончится…
– Прав был Семён, – проговорил задумчиво Арсеньев. – Надо было их раньше кончать, пока не оперились. Да, судя по всему, скоро начнётся, у нас выхода нет. Но теперь будет сложнее.

Следующие несколько дней настроение не улучшили, скорее, наоборот. Жизнь текла своим чередом, все были заняты на работе, а он бродил у моря или томился с чашкой кофе у телевизора, всё больше мрачнея от последних новостей из «зоны соприкосновения». К тому же погода была ветреной, злой: тяжёлые тучи с северо-востока шли и шли бесконечным накатом, а море ходило и вздымалось гребнистыми чревами, как на картинах Айвазовского. Он спускался на кухню, выпивал рюмку коньяку, но это не помогало. И он опять садился у телевизора, чувствуя себя совершенно ненужным в этой паскудной обыденности, где на одних каналах русские люди гибли от пуль и снарядов, а на других не менее русские сладострастно готовили жратву или давились от смеха на театральных тусовках. Уж он-то точно знал, где мог пригодиться, и гораздо полезней Семёна. Но разве это реально с таким прошлым? Когда вечером после работы Осин привозил Марину, душу отпускало, становилось легче, но с утра тяжёлые мысли снова возвращались, и всё повторялось сначала – кофе, телевизор, коньяк. В конце недели он не вытерпел, и вызвал по телефону Семёна. Снова шёл дождь, но таксист улыбался, радостно говорил, лихо выкручивая на поворотах:
– Телик смотришь? Ходят слухи, наши скоро признают
Республики. Улавливаешь, в чём суть?
– Улавливаю. Потом введут войска для защиты.
– Правильно. Брат звонил вчера, говорил: вот-вот и начнётся.
Когда миновали вокзал, в одном из переулков Арсеньев обратил внимание на магазин сотовой связи и вспомнил про зарядник к смартфону.
– Давай заскочим, – попросил он таксиста.
Семён притормозил, сдал назад и остановил машину напротив зеркальной витрины. Собравшись с духом, они выбрались под дождь, стремительно вошли в магазин – и остолбенели от неожиданности. Прямо у входа в луже запекшейся крови, скорчившись, лежал молодой человек в джинсовом костюме, рыжий, с белым недовольным лицом и сощуренными, как у слепого, глазами. На левой стороне куртки висел именной жетон. Кровавый смазанный след тянулся к нему от прилавка, а за ним – полный разгром от спонтанного грабежа.
– А ты говорил, приветливый городишко…
Арсеньев шагнул вперёд, присел у трупа на корточки и коснулся пальцами шеи.
– Паршиво, тёплый ещё. Думаю, он пытался не пустить этих придурков в закрома, за что и поплатился. Ну, всё, уходить надо, с ментами мне лучше не пересекаться.
Арсеньев выпрямился и взглянул на таксиста. Тот был бледен, но внешне держался спокойно.
– Слинять, не получиться, снаружи камера, – сказал он упавшим голосом.
– Тогда вызывай.
Семён позвонил по мобильнику, и через пять минут к магазину подъехали три машины: две полицейские «Лады» и «Мерседес» песочного цвета с мигающим маячком. Оперативники быстро проследовали в магазин, а из «Мерседеса» неторопливо выбрался высоченный альбинос в сером костюме и в лаковых серых туфлях. Он тут же прикрыл чёрной папкой белоснежный ёжик на голове, поднялся на крыльцо и оказался почти одного роста с Арсеньевым.
– Ты вызывал? – обратился он к таксисту. – А это кто, пассажир?
– Да, клиент, – ответил Семён за Арсеньева. – Взял с поезда, по дороге заехали мобильник купить, а тут…
– Откуда? – спросил в упор полицейский.
– С северов.
– Зачем?
– Подлечиться.
– Это зимой-то?
– Разве это зима?
– И всё-таки? – на губах полицейского заиграла улыбка.
– Радикулит замучил, – простодушно ответил Арсеньев. – Начальник нашей геологоразведки посоветовал. Отдыхал тут у вас в санатории лет десять назад. С тех пор про больницу забыл. Давай, говорит, поезжай, Роман Васильевич. Не пожалеешь.
– Не соврал твой начальник, – самодовольно сказал полицейский. – Ну что ж, поскольку вы единственные свидетели и заодно понятые, зайдём на пару минут, а потом прокатимся в управление – объяснительные там, протоколы и прочая бумажная шелуха.
– Вы уж организуйте всё поскорее, – попросил таксист, – я и так уйму времени потратил впустую.
– Не стони, – раздражённо ответил полицейский, и первым прошёл в магазин.
– Записи с камер проверили, – сказал один из группы. – Молодёжь работала. Приехали на серой «Хонде» с местными номерами, скорей всего угнанной. Продавца пырнули, пинали, а двое других вытряхивали всё подряд в баулы. Всё быстро, не больше пяти минут. А эти приехали совсем недавно. Зашли и сразу вышли. Этот высокий пульс прощупал у пострадавшего. Вроде всё.
– Всё, так всё, – сказал полицейский. – Это гастролёры. Местные такого не устроят. Отлично, работайте. А ты давай за мной вместе с отдыхающим, уладим формальности.
Через час они покинули Управление, дождь поубавился, оловом отсвечивали тротуары. Едва расселись в машине, стоявшей под высоким каштаном, налетел порыв ветра, и на крышу с трескучим шумом обрушились несметные капли.
Спустя полчаса в таверне они обсуждали происшествие, и Осин говорил, расхаживая по кабинету и хватаясь за голову:
– Какого чёрта вас понесло в эту стекляшку! Ну, какого?
– Да я зарядник хотел…
– Рома, блин. – Осин остановился и уставился на Арсеньева. – У меня этих зарядников штук пять по дому разбросано.
– Откуда я знал! – взорвался Арсеньев. – Увидел вывеску и словно переклинило.
– Ладно, проехали. Рыжий, говоришь? Я его знаю…, знал, царствие небесное. Это Борька Фишензон, безобиднейший парень. А накаченный альбинос, это Костя Трегубов, майор из линейной конторы, мой хороший знакомый. Заскакивает иногда с подругой бухнуть. Если хочешь, могу позвонить.
– Не надо, они паспорт смотрели, там всё чисто, прописка на месте.
И всё-таки на следующий день он позвонил, а вечером доложил Арсеньеву:
– Взяли их, Рома, бьют в казематах у Трегубова. Залётные мудаки из Лазаревского, всю отчётность ему попутали. Он тебе привет передаёт, говорит, надо было сразу сказать, что ко мне приехал, а не выдумывать сказки о пояснице.
Они сидели на кухне, пили пиво и закусывали миндальными орехами, приготовленными Осиным по его собственному рецепту.
– Хороший миндаль, – рассеяно сказал Арсеньев. Он встал, прогулялся до остеклённых дверей на веранду, вернулся и остановился напротив друга:
– Муторно мне что-то последние дни, зуд какой-то в нервной системе, сосредоточиться не могу. А тут ещё этот труп до кучи. Ты знаешь, я не сентиментальный, но когда пульс у него проверял, прочувствовал, как из него жизнь по капле уходила. А ведь ночью, наверно, с подругой спал, утром в туалет ходил, кофе пил на дорожку. Зачем? Вот и я, вроде как живу, а для чего – непонятно. В зоне мечтал: выйду, бабки заберу у Семёныча, и жизнь пойдёт лучезарная до невозможности. А вышел – ни хрена, нет той жизни, о которой мечтал. Я прошлым жил за колючкой, Саня, а время ушло вперёд. В общем, отстал на 10 лет, а догонять не хочу, не интересно.
Осин отхлебнул из банки и, глядя на него снизу, прищурился:
– А тогда, что тебе интересно?
– Может, поехать туда помочь мужикам, как Семён задумал. Вчера видел в новостях церковь разбитую снарядом, и так захотелось помолиться там.… А потом гасить чубатых по полной. Сука, я их ещё по Чечне не забыл.
– Ты рехнулся, Рома, – тихо сказал Осин. – Совсем рехнулся.
– А ты меня каким тут видеть хотел? Чем я тут должен заниматься, бумаги перекладывать, прибыль в банке подсчитывать? А может мне пойти историю детишкам преподавать? Говорю же, опоздал, теперь историю по другим учебникам учат.
– Точно, по другим. Думал, женишься, остепенишься, в Анталью сгоняешь, в Египет…
– Какой Египет, Саня. Ты вообще понимаешь, о чём я?
– Ни хрена я не понимаю! Ты лучше водочки врежь, вот мозги-то и встанут на место. А потом на море сходим, Маринку возьмём за компанию.
Спорить не имело смысла. Водки они выпили. И на море сходили вместе с Маринкой. А ночью она виновато призналась:
– Рома, я всё знаю. Случайно. Пошла к вам вниз, а когда услышала ваш разговор, села на ступеньку и подслушала.
– И, что?
– Я его не осуждаю. Он тебя 10 лет из тюрьмы ждал, а ты приехал и опять – из огня да в полымя.
– Скорее, в обратном порядке.
– Пусть так. Ты, правда, уже всё обдумал?
– Нет, не всё.
– А как же – я?
Он потрепал её по челке:
– Маринка, я старый неуравновешенный уголовник, тебе…
Она закрыла ему рот рукой:
– Рома, кто мне нужен, я сама знаю. А вот ты мне ответь, – она убрала руку. – Я-то тебе нужна?
– Как воздух. А жалеть не будешь потом?
– Может и буду. Но это будет потом.
На следующий день они побывали в церкви, старинном трёхглавом храме, стоявшем на отлёте за шумной базарной площадью, отстояли обедню, поставили свечи. Старый седобородый батюшка в круглых очках перекрестил их и успокоил Марину, спросившую у него про Донбасс.
– Молись, дочка, супостата мы всегда побеждали, и сейчас победим с Божьей помощью.

23-го Марина поздравила Арсеньева с Днём Защитника Отечества и вручила ему флакон «Диор Саваж». Осин в армии не служил и поэтому остался без подарка.
24-го позвонил Семён:
– Роман, помнишь, что я тебе говорил? Утром началось.… Увольняюсь. Брат меня встретит. Если будет возможность, свяжусь.
Через неделю он уехал, а убили его (в голове не укладывалось) в конце марта, когда весна уже правила бал и вовсю цвели магнолии. Он погиб при обстреле родного села его брата, там его и похоронили – вывезти тело не представлялось возможным. Всё это рассказала жена Семёна, сообщила по телефону, номер которого он предусмотрительно оставил ей на всякий пожарный.
С тяжёлым сердцем они навестили вдову – полную, похожую на грузинку женщину в трауре. Ещё тяжелей было смотреть на старый «Форд» во дворе их белого одноэтажного дома с маленьким садиком на задах. Помянули, но разговор не клеился, вдова молчала с растерянным лицом, очевидно ещё не до конца осознавая случившееся. Осин ненавязчиво поинтересовался о детях. Она со вздохом ответила:
– У нас сын. Он редко бывает, живёт с семьей в Судаке.
И тут же встрепенулась:
– Нет, вы не подумайте, я ни в чём не нуждаюсь, зарплата у меня хорошая. Я ведь по просьбе Семёна вам позвонила, он так велел, если…
– Ну, это уж мне решать, – сердито перебил Осин. – Я перед ним в долгу. Карта есть? Давайте номер.
Он достал смартфон, произвёл необходимые манипуляции, и удовлетворённо крякнул.
– Лишние 300 тысяч не помешают. А когда там всё успокоится, прах перевезём, я лично этим займусь.
– Да, мы позаботимся, – добавил Арсеньев. – Телефон этого родственника продиктуйте, пожалуйста.
Миновал март, отцвели и осыпались магнолии, а на смену в апреле распустилась глициния – воздух сочился ароматом её цветов, опутавших своими лианами не только кипарисы, но даже решётки окон на нижнем этаже таверны.
Они расположились у обрыва в тени греческой беседки, куда тоже доходил дурманящий аромат глициний. Близился полдень. В цветастом сарафане Марина стояла у перил и смотрела на море, на его спокойную лазурную гладь, где у самой воды с криками носились чайки, а другие, поднявшись выше, просто висели, покачиваясь на вогнутых крыльях.
– Рома, а у вас там какая весна? – не поворачиваясь, спросила она. – Расскажи…
– У нас скромнее, – сказал он ей в спину. – Гораздо скромнее. Но когда цветут заливные луга и всё это дикое разнотравье, ветер тоже разносит сладкую пыльцу по всей округе. А воздух там легче и прозрачней, чем здесь.
– Чудесно. А здесь он какой?
– Как восточный парфюм. А если наглядно, то здесь картина маслом, а там акварель.
– Очень наглядно. И я тебя очень люблю.
– Я тебя тоже. Но я должен ехать, не могу больше оттягивать. Я давно созвонился, всё уже решено.
Она повернулась и, закусив нижнюю губу, кивнула несколько раз.
– Я понимаю, – сказала она виновато. – Я все понимаю.
Прости….
***

За прошедший месяц кое-что изменилось, но не так, как хотелось Арсеньеву. На Донбассе шли ожесточенные бои, и он недоумевал, почему в Чечне это называли войной, а здесь операцией? Были и другие вопросы, но он по опыту знал, что решать их нужно автоматом, а не болтовнёй. Так он и сделал, когда после майских праздников убыл по указанному ему маршруту. Провожали на вокзале Осин с Мариной, других в подробности не посвящали, всё, что они знали: он всего лишь поехал навестить родственников в Иркутск.
Нет смысла говорить о самом прощании, поскольку все такие прощания похожи и на все лады описаны с античных времён. Не интересны и первая после Чечни лёгкая контузия, и запах червей, когда лежал, уткнувшись носом во влажный чернозём под миномётным обстрелом, и многое другое, что более наглядно показывали в круглосуточном режиме по центральным каналам. Но одно нужно сказать обязательно: через неделю боёв он снова был в своей тарелке, и обрёл те собранность и сдержанный волчий азарт, что когда-то сопутствовали ему на Кавказе. И ещё следует сказать – те парни, с которыми он тогда воевал в горах, и даже их дети дрались сейчас вместе с ним заодно, где-то левее на растянувшейся линии фронта.
Наконец-то снова всё встало на место, вернулось «на круги своя»: в него стреляли враги, и он в них стрелял. И убивал, а кого-то добивал, не раздумывая. Случалось и спасать врага, как это было однажды, когда успел перетянуть бедро, оравшему благим матом мальчишке лет двадцати. Арсеньев перетягивал, а тот орал, дико пучась на срезанный осколком обрубок в натовском берце. Бой затихал, притих после дозы промедола и пленный. Он забрал у него документы, айфон и, закурив, уселся на дно окопа, стал прокручивать видеозаписи. Это делалось не ради праздного любопытства. То, что увидел Арсеньев, совсем его не обрадовало. Этот мальчишка на короткой записи избивал ногами усатого мужика в камуфляже с донбасским шевроном на рукаве. И ласково матерился при каждом ударе. А в конце воткнул пленному в горло армейский нож.
– Зачем же ты его так, Иван Колпаков, а? – спросил Арсеньев.
Но тот не слышал, он был в забытьи. Арсеньев докурил, убрал вещдоки в карман и снял с бедра раненного жгут. А после качественно и без следов удавил «рекрута Колпакова». Говорить об этом тоже не имеет смысла. Во всяком случае, сейчас. Когда придёт время пусть расскажет тот военкор, которому он доверился во время передышки, передавая айфон молодого нациста.
– Не нужно меня снимать, – предупредил Арсеньев. – Но обязательно расскажи потом, как эта гадина на тот свет отправился. Что бы там ни говорили, а я знаю, народ отмщения требует.
А ещё он перестал видеть сны. Лишь однажды ему приснился Нефёдов. Худой, в нательном белье с выступающими ключицами, он сидел к нему спиной у печи, макал в таз мочалку и замазывал известью копоть под заслонкой.
– Не к добру, – подумал во сне Арсеньев, понимая, что это сон. – Если во сне кто-то обновляет дом, значит, переедет в могилу.
А потом он оказался в широком подземном переходе, освещённым тусклыми неоновыми лампами. И двери, двери лифтов с обеих сторон. В одну из них он шагнул, и лифт с бешеной скоростью устремился вверх, заставив его ухватиться за плечи, стоящего напротив мужчины. Он попытался объяснить ему, что ищет выход в город, и мужчина с улыбкой остановил лифт и вывел его в другой коридор, по которому в разные стороны двигались молчаливые люди. Тревожась всё больше и чувствуя, что не хватает воздуха, он стал искать выход, и скоро обнаружил за одним из поворотов узкую нишу, а в ней железную лестницу с очень высокими ступенями. Он устремился по лестнице вверх, и поднимался до тех пор, пока не уткнулся в оштукатуренную стену. Сил больше не осталось. Арсеньев сел у стены, чувствуя, как ломит от усталости ноги – и очнулся: тошнота и муть в голове, надрывный рёв движка и невыносимая теснота, чей-то сдавленный стон.
– Где мы? Кто здесь? – шёпотом крикнул Арсеньев, и закашлялся, с хрипом поднимая и опуская грудь.
Сбоку донеслось:
– Вернулся, «Арсен»? Это я, Клейменов, санитар. Тебя зацепило, тут еще трое, гоним в «зелёнку».
– А где Митрохин?
– Мощно тебя шибануло. Ты, правда, ничего не помнишь?
– Не помню. А что с Митрохиным?
– Нет больше Митрохина, погиб, Царствие небесное.
Позже он узнал, контратака врага была успешной, но кратковременной. При поддержке миномётов нацисты зашли в подлесок, и завязался ожесточённый бой. Арсеньева, контуженного разрывом мины, полузасыпанного и окровавленного посчитали убитым. Его дружок Саня Митрохин оказался окружённым, и пустил себе пулю в рот.
Уже в Донецке, хирург, собравший из осколков раздробленную кость, сурово сказал:
– Всё, отвоевался, забудь. Это надолго.
Из госпиталя он, наконец, позвонил домой, сначала Осину, затем Марине. Осин был вне себя от его молчания, обещая немедленно приехать всеми возможными способами и забрать его домой.
– Даже не думай, – отрезал Арсеньев. – Когда выпишут, я сам доберусь.
Марина плакала и лепетала всякие нежности.
Пару раз наведывался с передовой Николай, брат покойного Семёна, делился последними новостями, вздыхал, доставал из подсумка фляжку:
– Я Сёмку сюда не тянул. Я, можно сказать, даже его отговаривал, здоровье было у него неважное. Но такие у нас в роду все упёртые, если уж что задумал…
А уже перед выпиской, во время обхода к его кровати присела на стул незнакомая женщина в белом халате, со стетоскопом на шее, и сказала с улыбкой, прощупывая пульс:
– Увидела в документах на выписку фамилию. Дай-ка, думаю, проверю, чем чёрт не шутит. Не узнаёшь?
Немолодая, полная, седая – нет, эту женщину он определённо не знал. Вот разве что родинка на переносице…. Под сердцем ёкнуло. Он сбросил ноги с кровати:
– Яна?
– Узнал. Господи, ну и дела!
Она обернулась к его лечащему врачу, стоявшему с коллегами возле угловой кровати:
Иван Саркисович, Иван Саркисович, я брата нашла! Представляете, брата…
Перед отъездом он сутки провёл у неё дома, где за рюмкой коньяка и разговором, полным воспоминаний, узнал: в тот год она уехала в Жданов, окончила там медицинское училище и перебралась в Донецк, где поступила в медицинский университет и вышла замуж, родился сын. Муж погиб два года назад.
– Женя тоже добровольцем пошёл, – добавила она тихо. – Воюет здесь недалеко, под Марьинкой.
Когда прощались, спросила в лоб:
– Ты вернёшься или с концом?
– Конец только на кладбище, – сказал он, целуя её в висок. – Не будем загадывать, всему своё время.

***

А в городок он прибыл безоблачным днём в середине августа – на перроне плавился асфальт, электронное табло на фонарном столбе показывало +40. Он осторожно спустился с подножки и, опираясь на трость, огляделся. Встречающих было двое, и один из них тоже опирался на трость: худой, нескладный в белом полотняном костюме и с развесистой седой бородой. Его голову покрывала бейсболка, а в руке дымилась сигарета вместо прокуренной трубки. Но – как?! А так. Адресок-то Нефёдова покоился у Осина в сейфе.
Но больше всего удивила Марина, когда ночью в спальне приложила его руку к своему животу:
– Рома, тут, кажется, кто-то есть.
– Кажется или…
– Или.

***

Вот тут и следовало бы поставить точку. Однако близился сентябрь 22 года.… Это было только начало.