Пётр Панин
Воспоминания о прорыве флота из Таллина
ФИНСКАЯ КАМПАНИЯ
В стране началась полоса освобождений: Западной Украины, Белоруссии, Бессарабии, вхождение войск в Прибалтийские республики. В целях обеспечения безопасности Ленинграда назревала Финская война. Все эти события не миновали и нас, слушателей академий. В разное время, в разных случаях мы принимали непосредственное участие в этих кампаниях.
Мне с первого дня пришлось принять участие в Финской войне. Она на меня сразу произвела удручающее впечатление, как только я увидел убитых людей, скот, разрушенные дома и сооружения, остовы труб, стоявшие на пепелище сожжённых домов.
Каким отвратительным пятном мне показалась эта война, тут я стал её сознательным врагом, увидев всё воочию. Был на Карельском перешейке. Сначала стажёром в дивизии, её начальником тыла, потом в корпусе и к концу войны я попал в штаб фронта к начальнику военных сообщений. Вряд ли кто прошёл такую богатейшую практику в такой короткий срок.
В период этих переходов из одного подчинения в другое я был вызван в Ленинград в академию для сдачи госэкзамена. По существу нам надо было ещё учиться полгода, но голод кадрами в армии потребовал нашего возвращения, тем более, мы уже приобрели какой-то боевой опыт. Главное, конечно, вся обстановка того времени требовала полной укомплектовки штабов и частей для боевых действий.
В валенках, полушубке, ватных брюках прибыл я в академию, фактически не зная, зачем. А когда стало известно, я стал просить дня 2–3 на подготовку, а меня отправили как есть, в чём одет, в такую-то аудиторию, через 20 минут будет экзамен. Столько же на подготовку и сдачу. Получил я по тому предмету удовлетворительно, по которому практиковался на войне. На другой день мы вернулись в свои части и штабы. Дипломы получили после Финской войны в июне 1940-го.
Наша академия готовила военных специалистов по эксплуатации железнодорожного, водного и морского транспорта, а также их постройке, обустройству, восстановлению и устройству заграждений. Фактически мы были военными представителями на указанных видах транспорта. Сейчас добавился ещё автомобильный и воздушный. Планировали, организовывали и следили за выполнением военных перевозок. Все виды транспорта являются важными элементами войны, которые обеспечивали войска необходимым для жизни и боя. Исходя из этого и строились наши функции.
Ни одна важнейшая военная операция немыслима без транспортного обеспечения. Транспорт доставляет к линии фронта войска и всё им необходимое для жизни, боя, а также эвакуации больных, раненых, передислокации войск. Всю эту огромную работу должен производить транспорт, так же как и воздействовать на транспортные пути противника.
Для организации и осуществления всего этого нужно хорошо знать технические возможности транспорта и уметь при необходимости находить выход из создавшихся условий, а при отходе затруднить действия противника.
Наше подчинение происходило следующим порядком. При Генеральном штабе Советской Армии есть Главное управление военных сообщений (наша служба). Оно отправляет представителей на все виды транспорта. В военных округах, штабах есть отдел военных сообщений, ведающий военными переводами в пределах своих округов с опорой на различных представителей различных видов транспорта. В армиях и фронтах военного времени организуется своя служба военных сообщений в пределах фронта и армии.
После Финской войны в Прибалтике появились отдельные военные гарнизоны Советской армии. В июле 1940 года вновь (ранее в 1918 году) была провозглашена Советская власть. Где войска, там должна быть и наша транспортная служба. Для организации и утверждения её и отправляли нас, окончивших академию. Меня отправили в Эстонию на железнодорожную станцию и порт Хаапсалу.
ЭСТОНИЯ. ХААПСАЛУ
Прибалтика насыщалась войсками. В Хаапсалу у нас был свой гарнизон – пехотные и воздушные части. По-соседству, на о-ве Эзель (Сааремаа, Курресааре самый большой остров Эстонии и Моонзундского архипелага. прим. ред.) была морская бригада базирования на морской порт Хаапсалу. Там, в Хаапсалу, я прожил почти год и неоднократно выезжал в Таллин, где находилось моё начальство, и в Ригу, где было старшее окружное начальство.
В Хаапсалу я получил первый и последний выговор по военной службе «За неумелое ведение секретного делопроизводства». Сознаюсь, я просто не знал, как его вести, не был обучен, не имел практики. Да и прибыл на пустое место, научиться было не у кого. Но всё же по приказу № 042 я это дело постиг. Весной, в мае, я выезжал в Литву и Латвию помогать товарищам в сооружении боевых точек вдоль границы. Их готовность была в лучшем случае 50%, не иначе. Кроме куч камней и вырытых котлованов ничего не было. Немецкие войска после захвата Польши стояли рядом, причём в больших количествах. Они были в курсе строящихся оборонительных сооружений. Иногда заблудившийся шофёр
со строительным грузом по незнанию пересекал границу. И немцы показывали им дорогу в обратном направлении, назвав точку, где ждут шофера и груз…
Явно пахло войной. Немецкие войска были сосредоточены не только на польской границе, но и в Финляндии. С первого мая наш авиационный полк находился в полной боевой готовности с бомбами под фюзеляжами. Отпуска начсоставу были прекращены. Одновременно происходило перевооружение. Старые самолёты заменялись новыми, происходило их освоение. Начались передислокации воинских частей. Все танковые части, находившиеся в Эстонии, были отправлены в Белоруссию. Последнее танковое подразделение я отправил со станции Нарва, где был в качестве представителя штаба округа. Эшелон ушел в 9 вечера, дав мне возможность отдохнуть и выспаться до утра. Утром в железнодорожном общежитии, лёжа в кровати, я услышал голос человека: «Началась война». Срочно одевшись, уточнил у начальника станции. Он подтвердил. Нужно было торопиться выезжать в свою часть.
На путях станции я встретил руководителя – растрёпанного и с непокрытой головой и композитора железнодорожного ансамбля Покрасса. Он растерянно спросил, как ему быть – нужно было ехать с ансамблем в Таллин, а его задержали тут. Я почему-то посоветовал ему возвращаться обратно.
Когда заговорили пушки, музы молчат.
На этом мы с ним разошлись каждый восвояси. В пути по железной дороге я встретил в поезде лётчиков своего гарнизона с сумками парашютов. Они возвращены в свою часть. Я удивился их сухопутному перемещению в таком виде. Оказалось, по тревоге их полк был поднят и направлен в Елгаву (автор пишет Элгава; до 1919 г. Митава. прим. ред.). На полковой аэродром было собрано 7 полков авиации с полным вооружением. В раннее утро начала войны немцы произвели налёт на Елгавский аэродром и всё разбомбили. Так наши лётчики целого полка остались без самолётов. Эти неприятные симптомы войны сменялись один за другим.
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА. ТАЛЛИН
Вернувшись в своё управление (ЗК), через сутки уехал по вызову в Таллин, передав все дела своему заместителю. Оказалось, по мобилизационному плану в первый день войны я должен был из командиров запаса сформировать новое управление (ЗКРС-8), затем и прибыл в Таллин к начальнику передвижения войск, ставшему начальником военной дороги с первого дня войны.
Дали мне людей из числа ленинградских инженеров транспорта, командиров запаса, одетых кто во что – в чём приехали, связку канцелярских принадлежностей и списки людей. Посадили всех в крытый грузовой вагон и отправили на станцию Кингисепп, где мне предстояло одеть-обуть людей по-военному, научить их функциональным обязанностям, помогать на месте местному ЗК и ждать распоряжений. В таких условиях потянулись первые неспокойные дни войны. Нас стали навещать немецкие самолёты, а через неделю мы услышали пушечную стрельбу.
Шли эшелоны и поезда с передовой и обратно. Появились эшелоны раненых. При одном налёте немецких самолётов на станцию, где стояли в это время эшелоны с ранеными, я был в укрытии с ранеными у льдохранилища. Здесь услышал от фронтовых такое выражение: «Думал, уехал с передовой, всё, теперь не страшно, а здесь оказалось хуже, чем на передовой – самолёты как собаки со всех сторон бомбят и негде укрыться». Могу сказать, это был рядовой обычный налёт, где кроме взрывов немецких бомб и зажигалок, ничего не было. Хотя, конечно, бывают убитые и раненые. Хуже ада, когда начинают рваться свои снаряды в вагонах, взрываются цистерны горючего и ещё хуже, когда рвутся реактивные снаряды – вот тут уже чистейший ад. Сколько таких было за войну на железной дороге на станциях, на перегонах, не перечесть.
Все виды транспорта, и особенно железная дорога, являлись основными объектами нападения авиации противника. Почти до конца войны более половины самолётов использовалось для нападения на транспорт. Он подвозил фронту живую силу, технику, продовольствие и боеприпасы, от чего зависит успех боевых действий.
Немцы рвались быстрее выйти к Финскому заливу, разрезая путь Таллин – Ленинград и отрезая Таллин с его гарнизоном от тыла страны.
Наш начальник военной дороги полковник Иванов, учитывая угрозу возможного окружения, на своей машине выскочил из Таллина, оставив управление на своего заместителя подполковника Мещерякова. Сам со своим любимцем ЗК порта Таллин прибыл в Кингисепп, где отдал мне распоряжение немедленно выехать управлению в Таллинский порт для организации эвакуации ценного имущества, грузов и людей. Через час мы выехали в Таллин, а через пять часов благополучно прибыли в порт. Моё управление из 17 человек состояло, как я упоминал, из командиров запаса – ленинградцев, в большинстве транспортников с высшим образованием. Это Серов – слаботочник НИИ ЖДТ, Небольсин – конструктор, Жилин – инженер, Иванов и другие. Все они были умные, исполнительные прекрасные люди, грамотные. Достаточно было одного намёка, они всё понимали и исполняли.
Особо остановлюсь на своём заместителе. По образованию Гришко – инженер-механик железнодорожного транспорта, но работал заместителем директора небольшой обувной фабрики в Ленинграде. Кроме квартиры за городом, в Павловске, имел дачу. Жили вдвоём с женой. Краткая его характеристика будет такая: умён, хитер, ловок, вор, хапуга, анекдотист-энциклопедист, мародёр, трус при угрозе жизни и наглец, когда имеет возможность выкрутиться, подхалим у сильных, полезных для его дел людей. Судьба меня с ним сводила трижды на короткое время и каждый раз все эти его качества проявлялись. Он мог показать себя хорошим инициативным работником в присутствии больших начальников, поэтому в верхах был в почёте. За трёхразовое пребывание у меня в заместителях его должны были каждый раз вот-вот судить. Но он всегда успевал уйти, его переводили в другое место.
Только один раз у нас была разлука при трагических обстоятельствах. Наш корабль тонул в Финском заливе Балтийского моря, а Гришко в это время, как и я, был легко ранен. Нам удалось спастись и выжить, хотя в разных условиях, и снова встретиться.
С такой характеристикой согласится всякий, кому пришлось работать с Гришко. Говорили так: кому война, а Гришко нажива.
Где только мог, всюду он этим занимался. Не исключено, что на этом он и строил свой ложный авторитет в верхах. Тем более в условиях блокадного холодного и голодного Ленинграда.
С этим управлением я прибыл в Таллинский порт на работу абсолютно не по профилю своего предназначения. Так всегда бывает при панике или её угрозе, когда теряется управление войсками. Когда люди больше занимаются самоспасением.
Немцы вплотную подошли к Таллину. Для его обороны бросали всё, чем располагали. Треть моего управления была отправлена на передний край. Досадно было то, что половина из них в бой пошла без винтовок. Предполагалось добывать их на поле боя.
Немцы вошли в парк Кадриорг и оттуда начали обстреливать из тяжёлых пулемётов и миномётов наш порт, так называемый Купеческий. До этого был получен приказ подготовить порт к заграждению и минированию. Были срезаны все железнодорожные тупики с тем, чтобы сбросить подвижной состав в море. Сделаны минные погреба. Всё как полагается.
Начался артиллерийский и пулемётный обстрел порта. Дан приказ всем кораблям освободить причальные линии и выйти на рейд. Тем самым предоставили нам возможность выполнить боевое задание. 7 паровозов трое суток с паровозными бригадами стояли под составами с разожжёнными топками. Каждая поездная бригада круглые сутки находилась на паровозе под контролем людей нашего управления.
По команде представителя Балтфлота под огнём противника мы приступили к выполнению задания.
Разогнав состав вперёд, с расцепленными вагонами, как орехи посыпали их с причальных линий; подгоняемые соседом, они уходили на дно моря. Последним, со взрывом и фонтаном воды и пара, падал паровоз. Поездные бригады перед падением паровоза в море, на ходу выскакивали из него, оставляя реверс на 20–30 км/ч.
Опустел, обезлюдел порт. Брошенное имущество, машины, раскрытые двери зданий, пожары – говорило об оставлении города войсками.
По договорённости наше управление должно было эвакуироваться с начальником и комендантом порта на катере. По выполнении задания мы пошли к стоянке катера. Но его уже и след простыл. Оставались организованные и неорганизованные люди в порту, человек 50, среди которых нашлись и шофёры. Мы взяли два из брошенных автомобилей и под обстрелом пробрались в Минную гавань. Там загружался последний транспортный корабль, куда попало и моё управление.
Говорят, иногда смешное и трагическое живут по соседству. Нечто подобное произошло и у нас. В момент обстрела порта один снаряд взорвался в доме нашего управления. Один из моих помощников, Серов, был в этот момент в уборной. Он носил пенсне – был слеповат. От взрыва дверь завалило осколками и мусором. Пенсне сорвало, уборная заполнилась известковой пылью и Серов, слезая с горшка, облепленный пылью, кричал матом и стрелял из нагана. Но никто его не слышал. Оставшиеся в живых люди покинули здание. Отсутствие помощи вызвало находчивость и он вылез наверх, выбив фрамугу над головой, и пошёл к кучке людей весь белый, в пыли и со снятым противогазом с расширенными от ужаса глазами. Все спросили, что с ним. Переведя дух, он рассказал всю историю в подробностях и сетовал, что никто не пришёл на помощь. «Ведь так нелепо на унитазе можно было погибнуть». Рассказ вызвал общий невольный смех, хотя положение было далеко не радостное. Обстрел порта продолжался. Серову хотелось рассказать друзьям-ленинградцам о своём смешном и нелепом случае, но боялся – не поверят. Не пришлось Серову рассказать о себе своим друзьям. Через два дня он погиб в море на корабле при бомбёжке в пути при эвакуации из Таллина в Кронштадт.
В стране началась полоса освобождений: Западной Украины, Белоруссии, Бессарабии, вхождение войск в Прибалтийские республики. В целях обеспечения безопасности Ленинграда назревала Финская война. Все эти события не миновали и нас, слушателей академий. В разное время, в разных случаях мы принимали непосредственное участие в этих кампаниях.
Мне с первого дня пришлось принять участие в Финской войне. Она на меня сразу произвела удручающее впечатление, как только я увидел убитых людей, скот, разрушенные дома и сооружения, остовы труб, стоявшие на пепелище сожжённых домов.
Каким отвратительным пятном мне показалась эта война, тут я стал её сознательным врагом, увидев всё воочию. Был на Карельском перешейке. Сначала стажёром в дивизии, её начальником тыла, потом в корпусе и к концу войны я попал в штаб фронта к начальнику военных сообщений. Вряд ли кто прошёл такую богатейшую практику в такой короткий срок.
В период этих переходов из одного подчинения в другое я был вызван в Ленинград в академию для сдачи госэкзамена. По существу нам надо было ещё учиться полгода, но голод кадрами в армии потребовал нашего возвращения, тем более, мы уже приобрели какой-то боевой опыт. Главное, конечно, вся обстановка того времени требовала полной укомплектовки штабов и частей для боевых действий.
В валенках, полушубке, ватных брюках прибыл я в академию, фактически не зная, зачем. А когда стало известно, я стал просить дня 2–3 на подготовку, а меня отправили как есть, в чём одет, в такую-то аудиторию, через 20 минут будет экзамен. Столько же на подготовку и сдачу. Получил я по тому предмету удовлетворительно, по которому практиковался на войне. На другой день мы вернулись в свои части и штабы. Дипломы получили после Финской войны в июне 1940-го.
Наша академия готовила военных специалистов по эксплуатации железнодорожного, водного и морского транспорта, а также их постройке, обустройству, восстановлению и устройству заграждений. Фактически мы были военными представителями на указанных видах транспорта. Сейчас добавился ещё автомобильный и воздушный. Планировали, организовывали и следили за выполнением военных перевозок. Все виды транспорта являются важными элементами войны, которые обеспечивали войска необходимым для жизни и боя. Исходя из этого и строились наши функции.
Ни одна важнейшая военная операция немыслима без транспортного обеспечения. Транспорт доставляет к линии фронта войска и всё им необходимое для жизни, боя, а также эвакуации больных, раненых, передислокации войск. Всю эту огромную работу должен производить транспорт, так же как и воздействовать на транспортные пути противника.
Для организации и осуществления всего этого нужно хорошо знать технические возможности транспорта и уметь при необходимости находить выход из создавшихся условий, а при отходе затруднить действия противника.
Наше подчинение происходило следующим порядком. При Генеральном штабе Советской Армии есть Главное управление военных сообщений (наша служба). Оно отправляет представителей на все виды транспорта. В военных округах, штабах есть отдел военных сообщений, ведающий военными переводами в пределах своих округов с опорой на различных представителей различных видов транспорта. В армиях и фронтах военного времени организуется своя служба военных сообщений в пределах фронта и армии.
После Финской войны в Прибалтике появились отдельные военные гарнизоны Советской армии. В июле 1940 года вновь (ранее в 1918 году) была провозглашена Советская власть. Где войска, там должна быть и наша транспортная служба. Для организации и утверждения её и отправляли нас, окончивших академию. Меня отправили в Эстонию на железнодорожную станцию и порт Хаапсалу.
ЭСТОНИЯ. ХААПСАЛУ
Прибалтика насыщалась войсками. В Хаапсалу у нас был свой гарнизон – пехотные и воздушные части. По-соседству, на о-ве Эзель (Сааремаа, Курресааре самый большой остров Эстонии и Моонзундского архипелага. прим. ред.) была морская бригада базирования на морской порт Хаапсалу. Там, в Хаапсалу, я прожил почти год и неоднократно выезжал в Таллин, где находилось моё начальство, и в Ригу, где было старшее окружное начальство.
В Хаапсалу я получил первый и последний выговор по военной службе «За неумелое ведение секретного делопроизводства». Сознаюсь, я просто не знал, как его вести, не был обучен, не имел практики. Да и прибыл на пустое место, научиться было не у кого. Но всё же по приказу № 042 я это дело постиг. Весной, в мае, я выезжал в Литву и Латвию помогать товарищам в сооружении боевых точек вдоль границы. Их готовность была в лучшем случае 50%, не иначе. Кроме куч камней и вырытых котлованов ничего не было. Немецкие войска после захвата Польши стояли рядом, причём в больших количествах. Они были в курсе строящихся оборонительных сооружений. Иногда заблудившийся шофёр
со строительным грузом по незнанию пересекал границу. И немцы показывали им дорогу в обратном направлении, назвав точку, где ждут шофера и груз…
Явно пахло войной. Немецкие войска были сосредоточены не только на польской границе, но и в Финляндии. С первого мая наш авиационный полк находился в полной боевой готовности с бомбами под фюзеляжами. Отпуска начсоставу были прекращены. Одновременно происходило перевооружение. Старые самолёты заменялись новыми, происходило их освоение. Начались передислокации воинских частей. Все танковые части, находившиеся в Эстонии, были отправлены в Белоруссию. Последнее танковое подразделение я отправил со станции Нарва, где был в качестве представителя штаба округа. Эшелон ушел в 9 вечера, дав мне возможность отдохнуть и выспаться до утра. Утром в железнодорожном общежитии, лёжа в кровати, я услышал голос человека: «Началась война». Срочно одевшись, уточнил у начальника станции. Он подтвердил. Нужно было торопиться выезжать в свою часть.
На путях станции я встретил руководителя – растрёпанного и с непокрытой головой и композитора железнодорожного ансамбля Покрасса. Он растерянно спросил, как ему быть – нужно было ехать с ансамблем в Таллин, а его задержали тут. Я почему-то посоветовал ему возвращаться обратно.
Когда заговорили пушки, музы молчат.
На этом мы с ним разошлись каждый восвояси. В пути по железной дороге я встретил в поезде лётчиков своего гарнизона с сумками парашютов. Они возвращены в свою часть. Я удивился их сухопутному перемещению в таком виде. Оказалось, по тревоге их полк был поднят и направлен в Елгаву (автор пишет Элгава; до 1919 г. Митава. прим. ред.). На полковой аэродром было собрано 7 полков авиации с полным вооружением. В раннее утро начала войны немцы произвели налёт на Елгавский аэродром и всё разбомбили. Так наши лётчики целого полка остались без самолётов. Эти неприятные симптомы войны сменялись один за другим.
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА. ТАЛЛИН
Вернувшись в своё управление (ЗК), через сутки уехал по вызову в Таллин, передав все дела своему заместителю. Оказалось, по мобилизационному плану в первый день войны я должен был из командиров запаса сформировать новое управление (ЗКРС-8), затем и прибыл в Таллин к начальнику передвижения войск, ставшему начальником военной дороги с первого дня войны.
Дали мне людей из числа ленинградских инженеров транспорта, командиров запаса, одетых кто во что – в чём приехали, связку канцелярских принадлежностей и списки людей. Посадили всех в крытый грузовой вагон и отправили на станцию Кингисепп, где мне предстояло одеть-обуть людей по-военному, научить их функциональным обязанностям, помогать на месте местному ЗК и ждать распоряжений. В таких условиях потянулись первые неспокойные дни войны. Нас стали навещать немецкие самолёты, а через неделю мы услышали пушечную стрельбу.
Шли эшелоны и поезда с передовой и обратно. Появились эшелоны раненых. При одном налёте немецких самолётов на станцию, где стояли в это время эшелоны с ранеными, я был в укрытии с ранеными у льдохранилища. Здесь услышал от фронтовых такое выражение: «Думал, уехал с передовой, всё, теперь не страшно, а здесь оказалось хуже, чем на передовой – самолёты как собаки со всех сторон бомбят и негде укрыться». Могу сказать, это был рядовой обычный налёт, где кроме взрывов немецких бомб и зажигалок, ничего не было. Хотя, конечно, бывают убитые и раненые. Хуже ада, когда начинают рваться свои снаряды в вагонах, взрываются цистерны горючего и ещё хуже, когда рвутся реактивные снаряды – вот тут уже чистейший ад. Сколько таких было за войну на железной дороге на станциях, на перегонах, не перечесть.
Все виды транспорта, и особенно железная дорога, являлись основными объектами нападения авиации противника. Почти до конца войны более половины самолётов использовалось для нападения на транспорт. Он подвозил фронту живую силу, технику, продовольствие и боеприпасы, от чего зависит успех боевых действий.
Немцы рвались быстрее выйти к Финскому заливу, разрезая путь Таллин – Ленинград и отрезая Таллин с его гарнизоном от тыла страны.
Наш начальник военной дороги полковник Иванов, учитывая угрозу возможного окружения, на своей машине выскочил из Таллина, оставив управление на своего заместителя подполковника Мещерякова. Сам со своим любимцем ЗК порта Таллин прибыл в Кингисепп, где отдал мне распоряжение немедленно выехать управлению в Таллинский порт для организации эвакуации ценного имущества, грузов и людей. Через час мы выехали в Таллин, а через пять часов благополучно прибыли в порт. Моё управление из 17 человек состояло, как я упоминал, из командиров запаса – ленинградцев, в большинстве транспортников с высшим образованием. Это Серов – слаботочник НИИ ЖДТ, Небольсин – конструктор, Жилин – инженер, Иванов и другие. Все они были умные, исполнительные прекрасные люди, грамотные. Достаточно было одного намёка, они всё понимали и исполняли.
Особо остановлюсь на своём заместителе. По образованию Гришко – инженер-механик железнодорожного транспорта, но работал заместителем директора небольшой обувной фабрики в Ленинграде. Кроме квартиры за городом, в Павловске, имел дачу. Жили вдвоём с женой. Краткая его характеристика будет такая: умён, хитер, ловок, вор, хапуга, анекдотист-энциклопедист, мародёр, трус при угрозе жизни и наглец, когда имеет возможность выкрутиться, подхалим у сильных, полезных для его дел людей. Судьба меня с ним сводила трижды на короткое время и каждый раз все эти его качества проявлялись. Он мог показать себя хорошим инициативным работником в присутствии больших начальников, поэтому в верхах был в почёте. За трёхразовое пребывание у меня в заместителях его должны были каждый раз вот-вот судить. Но он всегда успевал уйти, его переводили в другое место.
Только один раз у нас была разлука при трагических обстоятельствах. Наш корабль тонул в Финском заливе Балтийского моря, а Гришко в это время, как и я, был легко ранен. Нам удалось спастись и выжить, хотя в разных условиях, и снова встретиться.
С такой характеристикой согласится всякий, кому пришлось работать с Гришко. Говорили так: кому война, а Гришко нажива.
Где только мог, всюду он этим занимался. Не исключено, что на этом он и строил свой ложный авторитет в верхах. Тем более в условиях блокадного холодного и голодного Ленинграда.
С этим управлением я прибыл в Таллинский порт на работу абсолютно не по профилю своего предназначения. Так всегда бывает при панике или её угрозе, когда теряется управление войсками. Когда люди больше занимаются самоспасением.
Немцы вплотную подошли к Таллину. Для его обороны бросали всё, чем располагали. Треть моего управления была отправлена на передний край. Досадно было то, что половина из них в бой пошла без винтовок. Предполагалось добывать их на поле боя.
Немцы вошли в парк Кадриорг и оттуда начали обстреливать из тяжёлых пулемётов и миномётов наш порт, так называемый Купеческий. До этого был получен приказ подготовить порт к заграждению и минированию. Были срезаны все железнодорожные тупики с тем, чтобы сбросить подвижной состав в море. Сделаны минные погреба. Всё как полагается.
Начался артиллерийский и пулемётный обстрел порта. Дан приказ всем кораблям освободить причальные линии и выйти на рейд. Тем самым предоставили нам возможность выполнить боевое задание. 7 паровозов трое суток с паровозными бригадами стояли под составами с разожжёнными топками. Каждая поездная бригада круглые сутки находилась на паровозе под контролем людей нашего управления.
По команде представителя Балтфлота под огнём противника мы приступили к выполнению задания.
Разогнав состав вперёд, с расцепленными вагонами, как орехи посыпали их с причальных линий; подгоняемые соседом, они уходили на дно моря. Последним, со взрывом и фонтаном воды и пара, падал паровоз. Поездные бригады перед падением паровоза в море, на ходу выскакивали из него, оставляя реверс на 20–30 км/ч.
Опустел, обезлюдел порт. Брошенное имущество, машины, раскрытые двери зданий, пожары – говорило об оставлении города войсками.
По договорённости наше управление должно было эвакуироваться с начальником и комендантом порта на катере. По выполнении задания мы пошли к стоянке катера. Но его уже и след простыл. Оставались организованные и неорганизованные люди в порту, человек 50, среди которых нашлись и шофёры. Мы взяли два из брошенных автомобилей и под обстрелом пробрались в Минную гавань. Там загружался последний транспортный корабль, куда попало и моё управление.
Говорят, иногда смешное и трагическое живут по соседству. Нечто подобное произошло и у нас. В момент обстрела порта один снаряд взорвался в доме нашего управления. Один из моих помощников, Серов, был в этот момент в уборной. Он носил пенсне – был слеповат. От взрыва дверь завалило осколками и мусором. Пенсне сорвало, уборная заполнилась известковой пылью и Серов, слезая с горшка, облепленный пылью, кричал матом и стрелял из нагана. Но никто его не слышал. Оставшиеся в живых люди покинули здание. Отсутствие помощи вызвало находчивость и он вылез наверх, выбив фрамугу над головой, и пошёл к кучке людей весь белый, в пыли и со снятым противогазом с расширенными от ужаса глазами. Все спросили, что с ним. Переведя дух, он рассказал всю историю в подробностях и сетовал, что никто не пришёл на помощь. «Ведь так нелепо на унитазе можно было погибнуть». Рассказ вызвал общий невольный смех, хотя положение было далеко не радостное. Обстрел порта продолжался. Серову хотелось рассказать друзьям-ленинградцам о своём смешном и нелепом случае, но боялся – не поверят. Не пришлось Серову рассказать о себе своим друзьям. Через два дня он погиб в море на корабле при бомбёжке в пути при эвакуации из Таллина в Кронштадт.
«ЯРВАМАА»
Транспорт «Ярвамаа» № 547 обнаружен и идентифицирован в мае 2021 года совместной экспедицией Разведывательно-водолазной команды и Морской инженерной компании «Фертоинг» «Поклон кораблям Великой Победы. 180 миль до Ленинграда. История Таллинского прорыва на современной морской карте». Эстонский пароход английской постройки, 1894 года. В Таллине принял на борт около 800 человек, в основном военных моряков из штабов КБФ и Бригады торпедных катеров, а также флотское имущество и вооружение со складов в Таллине.
Вечером 29 августа был тяжело повреждён ударами немецкой авиации, от попаданий авиабомбы загорелась центральная надстройка. Поздно вечером 29 августа подошедшие на помощь тральщики спасли с горящего «Ярвамаа» более 500 человек. К концу дня 29 августа на «Ярвамаа» помимо находившихся там пассажиров из Таллина, были спасшиеся с «Калпакса». Выгоревший и пустой «Ярвамаа» затонул утром 30 августа, переломившись пополам в районе носовых трюмов. Корма транспорта возвышается над грунтом, а переломившаяся носовая оконечность погрузилась в грунт до уровня палубы. На носу судна обнаружен сильно коррозировавший судовой колокол, название на котором не читалось.
В Минной гавани мы вошли по трапу на верхнюю палубу грузового транспорта под таким названием. Вечерело. Подбегали одиночки, чтобы сесть на корабль. Затем пароход отшвартовался и вышел на рейд (по документам судно вышло из Минной гавани после 22 часов 27 августа. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова), чтобы встать на своё место в кильватерном строю себе подобных и боевых кораблей Балтийского флота.
Ночь стояли на рейде. Ранним утром 27 (на самом деле 28. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова) августа 1941 года армада кораблей двумя кильватерными колоннами на установленных дистанциях двинулась в сторону Кронштадта. Таллин горел. Немецкие пушки изредка стреляли по нашим кораблям, боевые корабли отвечали.
Остался за горизонтом Таллин. Мы с облегчением вздохнули, считая, что благополучно ушли от немцев. Но так казалось вначале. Трагедия этого похода была впереди.
Наши корабли шли по минным полям Финского залива, загаженного немцами и нашими моряками, под артиллерийским обстрелом с берега и постоянной бомбёжкой немецких самолётов. У нас прикрытия с воздуха не было, кроме арторудий и пулемётов боевых кораблей. Транспорта, такие как наш, никакого вооружения не имели. В этих условиях транспорта несли большой урон, от немецких самолётов особенно.
Наш транспорт подвергался воздушному нападению 12 раз. В 11 случаях он благополучно маневрировал и уходил от прямого попадания бомб.
Прошло более суток нашего хода. По пути движения мы встречали плавающих людей в море, отставших от разбитых кораблей. Каковы бы ни были потери, оставшиеся корабли продолжали идти вперёд без остановок. Немцы усилили охоту за боевыми кораблями, особенно за лидером Балтфлота крейсером «Киров». Он маневрировал среди кораблей, уходил от торпед, подводных лодок и охотников.
Но от одной торпеды ему было трудно уйти, выручил сторожевик, пожертвовав собой (Речь идет о гибели эскадренного миноносца «Яков Свердлов», шедшего в охранении крейсера «Киров». Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). В целях спасения боевого флота командование приняло решение, и был отдан приказ «Полный вперёд». Естественно, тихоходные транспорта отстали, лишившись боевого прикрытия, стали беззащитными мишенями для немецкой авиации.
29 августа участились случаи авианалётов немцев. Участилась гибель транспортов, а ответить на налёты могли только личным оружием, которым располагали люди – винтовками, пистолетами и в редких случаях это были пулемёты. На нашем транспорте был ручной или станковый пулемёт. Но это оружие для самолётов – что слону заноза. Каким-то чудом у нас оказался «Максим». Приспособили его для стрельбы по самолётам. Руководство этим делом взял на себя ЗНУ-Таллин капитан Журин. При одновременной штурмовке трех немецких самолётов по нашему кораблю, Журин и ещё двое прямым попаданием были убиты возле пулемёта. У Журина голова была пробита со лба навылет в затылок. На воде появлялись всё больше подбитые корабли. Всё больше плавающих беззащитных людей, просящих о помощи. Живые оставались плавать, а корабли шли без остановки, не желая жертвовать тысячами человек для спасения двух-трёх…
Прошло более половины дня 29 августа. Прошли мы мимо острова Гогланд, где был наш армейский гарнизон. Произошло короткое затишье. Мы уже было начали предвкушать благополучное наступление ночи, которое прикрыло бы нас темнотой. Утром мы могли быть в Кронштадте. Это были мечты, спасительное обольщение надеждой. Тихо мы беседовали с начальником техотдела капитаном Орловым о благополучном исходе плавания, сидя на настиле трюма. Море несколько успокоилось.
Вечернее солнце сияло перед закатом. Всё это способствовало радужным надеждам. Казалось, благополучию уже ничто не угрожало.
Около пяти часов вечера снова три самолёта один за другим показались на горизонте от солнца, они шли прямым курсом на наш корабль. Я говорю Орлову: «Сейчас будет штурмовка, нужно быстро прятаться» и побежал за чугунные механизмы стрел и присел на корточки. Орлов пошёл прятаться под брезент. При пулемётном обстреле пули свистели над головой и рикошетом застучали по всей палубе. Я почувствовал у рук и ног какое-то мгновенное подёргивание. В трёх местах были пробиты мои штаны и гимнастёрка, а на правой руке повыше локтя почувствовал разливающееся тепло – тепло крови. Пошевелил рукой – действует. Но с помощью товарищей я решил перевязать рану, для чего по трапу спустился в трюм, где мы размещались. На месте оказался мой помощник Небольсин, он мне и перевязал руку. Не поспел я надеть гимнастёрку, как услышал частую дробь ударов пуль и осколков об обшивку корпуса корабля, а затем взрыв в трюме корабля, волной которого меня отбросило в угол. Это было
12-е нападение на наш транспорт.
Бомба попала в капитанский мостик, прошла вниз в трюм, где и возник пожар. Корабль потерял управление, на плаву юлил. При взрыве деревянный настил на трюме выбросило в море, так же как и наш трап. Все, кто был на настиле, в том числе и Орлов, исчезли. Они погибли в море. Пожар и едкий дым выгоняли всё, что было живого. Раненые и изувеченные тоже стремились выбраться из этого пекла. Я хотел надеть противогаз, чтобы защититься от дыма, но его тоже не было на месте. Тогда я решил ускорить свой выход. Поднятые мои длинные руки оказались ближе к людям, находившимся на верхней палубе. Усилием четырёх человек я был поднят наверх.
Мне сразу бросилось в глаза погружающаяся мачта корабля впереди, примерно в 200 метрах от нас. Ясно, утонул ещё один корабль. По левую сторону примерно на том же расстоянии горел и разламывался другой корабль (Автор наблюдал гибель санитарных транспортов «Алев» и «Калпакс». То судно, мачты которого видел автор, это «Калпакс», а разломившееся по левую сторону – это «Алев». Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). Было видно, как сновали люди, в человеческом месиве ища спасения. Но через пару минут и он потонул в морской пучине. Сначала образовалась на воде какая-то воронка, а затем она затягивалась водой в круговерти. И море приняло прежний вид, только плавающая рухлядь, бочки и доски говорили о произошедшем. На одном водном поле почти одновременно было разбито три корабля. Крики о спасении на воде и на палубе нашего корабля – сотни, а может, и тысячи – все сразу и одновременно создавали ад, в котором редкий человек мог не сойти с ума.
На палубе, откуда ни возьмись, появился комендант корабля и громогласно объявил: «Товарищи, кто хочет жить, спасайтесь на воде, а у меня в трюме мины. Стоит взорваться одной, как ничего от корабля не останется».
Корабль горел, плавал и юлил. Я стал беспокоиться о плавсредствах. Но на корабле не было уже ничего – ни лодок, ни бочек, ни плотов и спасательных поясов, ничего. Посмотрел на правый борт корабля, где был сброшен канат, а на нём десятки людей висели на руках, как рыбёшки на кукане. «Нет, – подумал я про себя, – это смертники». Верхние давят на нижних, их руки не выдерживают и их подминает под себя юлящий корабль. Я продолжал поиск плавсредств и неожиданно вспомнил о гальюне, где был дощатый настил. Добрался посмотреть, оказалось, всё как было, доски целы. Рядом с уборной приметил громадный слесарный рашпиль. При его помощи оторвал одну доску, но она мгновенно из-под моих ног была унесена. Осталось две доски. Теперь я использовал метод самообороны – отрывая доски, защищался от преследователя сзади. Взял эти две доски подмышку правой руки, связал поясным ремнём и ещё одним привязал их к себе с левой стороны. Так было спокойнее. У коменданта я попросил выбросить второй канат на втором борту, чтобы спуститься в воду. На палубе царила паника обезумевших людей. Нашлись и такие, которые немецким летчикам в самолётах махали белыми тряпками, сигнализируя свою сдачу в плен. Такие были не только гражданские, но и в военной форме. Стрелялись. Бросались в воду, чтоб утонуть. А сколько потерявших нормальный человеческий облик блуждало по палубе с безумным взглядом! И тут же трупы убитых, раненых и изуродованных. Кругом стоны и крики «Спасите, спасите»… Увидев окровавленное лицо своего заместителя Гришко, я предложил ему спасаться, но ответ был краток: «Что с кораблем, то и со мной». То же ответил Небольсин. Остальных я никого уже не видел, они погибли. В такой обстановке я решил оставить корабль.
Минуты две я постоял на борту возле каната, набираясь решимости. Разулся, сбросил командную планшетку с блокнотом и деньгами. Стою. В этот момент в брючный ремень вцепилась рука молодой женщины. Её рот сказал: «Спасите меня». Умоляющие глаза подтвердили это. Она снова повторила слова о спасении. Я любезно предложил ей спускаться по канату первой. Она отказалась, повторяя слова. Тогда я шагнул к канату, женщина отпустила руки от моего пояса. Я с силой оттолкнулся от корпуса корабля, одновременно бросил канат и упал в море. Вынырнув, я стал отплывать в сторону, чтобы не быть затянутым под корабль. Женщина наблюдала за моим спуском. Я видел её стоявшей на борту, но не решившейся спуститься по канату.
Так я сошёл с горящего транспорта в морскую пучину Финского залива, не видя ни земли, ни берега, без надлежащих средств спасения.
15 часов на морских волнах
17:50 показывали мои карманные часы, остановившиеся, очевидно, как только я попал в воду. С первых минут я почувствовал неприятную прохладу воды Финского залива.
Знает ли человек, на что он сам способен? Знает ли он свои силы и возможности? По-моему, не всегда, а, быть может, всех своих возможностей и не знает. Это подтверждал мой опыт пребывания в водах Финского залива. До войны, в августе месяце я мог быть в воде Черного моря 20–30 минут. Также в воде Дона, а Невы – 5–10 минут, и то в июле. Перед войной, живя в Эстонии, я ни разу не отважился выкупаться. А тут сразу 15 часов при ранении в руку и вслед за пережитой катастрофой.
Я был метрах в 200–300 от своего горящего корабля, кругом, в обозримом пространстве видел человеческие островки на плотах и подручных средствах. В это время немецкие самолёты расстреливали людей на бреющем полёте. Струи огненного дождя из трассирующих пуль направлялись в сторону нашего горящего транспорта. Когда над головой был немецкий самолёт, я послал ему свои рвущиеся из души проклятия – бьёт беззащитных оголённых людей, это ли не вандализм!
Я пытался подплыть то к плоту, то к лодке, к живым людям, но они старались отплыть, едва завидев меня, боясь перегруза своей посудины. Один лишний человек мог потопить всех. Проходили мимо какие-то ботики, паруснички, но никого на борт не брали. Видел подводную лодку, не зная о её приближении. Она стояла, как будто чего-то ждала, на борту были люди (Это «мираж», скорее всего автор видел какой-то катер с центральный рубкой. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). К ней я поплыл, не зная её принадлежности. Вскоре она погрузилась и ушла. Я начал дрожать. Решил плыть к своему горящему транспорту, чтобы погреться. Преодолел уже половину расстояния, как вдруг на нём произошел какой-то взрыв. Столбы дыма и пламени поднялись ввысь. Я остановился, потеряв надежду на обогрев. Чувствовал не только озноб, но и усталость. Про себя подумал, что если так буду мотаться по заливу, надолго меня не хватит. Решил беречь силы до подходящего счастливого случая. Я хотел видеть землю, дорогую мою землю, а коль скоро я её увижу, то уж буду на ней при любых условиях. Но для этого нужны силы. Медленным движением, чтоб сократить холод, держусь на паву бушующего моря. И вдруг увидел плавающую железную бочку. Быстро стремлюсь к ней, хватаю её как спасительницу и стараюсь сесть на неё верхом. Но первая волна выбивает бочку из-под меня. Много раз догонял и терял свою надежду, и всё же оседлать её я не сумел. Тут я вижу на плаву длинную доску. Бросаю бочку и плыву к доске. Коснувшись её рукой, я сразу испытал облегчение, надежду. Доска была метра три длиной и с дюйм толщиной. Лег на неё, обхватив руками, и почувствовал минутное облегчение. Почти блаженство. Был закат. Красивый закат. Я подумал, не может быть, чтоб я больше не увидел тёплого солнышка. Я должен сделать всё, чтоб его увидеть. Для этого я должен за ночь сохранить силы, а утро, может, увижу землю и доберусь до неё.
Темнело. Море понемногу утихало, как бы собираясь ко сну. Вижу, возле нашего горящего корабля кружатся два судёнышка. Подходят и отходят, снова скрываются в темноте. Подплыв, я узнал, что они взяли человек 150 живых, в том числе Гришко и Небольсина. Не прошло и получаса, как транспорт снова вспыхнул, а потом стал погружаться в море со всем содержимым (Фактически полупогружённое судно не затонуло в тот момент, а продержалось на воде до утра 30 августа и скрылось под водой только тогда. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова).
Стихали голоса утопающих. Охладевшее тело согреваю небольшими движениями рук и ног. Нет-нет да прорвётся полубезнадёжный голос в ночном морском мареве. Если кто окажется близко, таким же голосом безнадёжного смертника откликнется. Так случалось и со мной. Я подавал голос как сигнал и надежду на спасение. Попал я в перекличку таких голосов и подумал, что они плавают на более надёжных средствах. Кричу им, чтобы они взяли меня к себе, а голоса спрашивают, что у меня есть. Узнав, что у меня большая доска, они разрешили мне подплыть. В страхе, что они меня оттолкнут, плыву к ним. Их оказалось семеро. Они держались за два горбыля, стянутые одной поперечиной. Всем экипажем управлял неповоротливый верзила Медведь. Стоило ему повернуться, как один борт сооружения уходил в воду, другой задирался, и вся команда всё время рассыпалась, бросаясь на вздыбленную часть, чтоб уравновесить её. Я предложил свою доску положить на два горбыля и связать, чтоб получился треугольник. Третий угол взялся держать Медведь, опустив ноги между доской и горбылём. Свои доски, взятые в гальюне, я положил в середине, так что на них разместились трое безжизненных, но ещё дышащих людей. Я их держал всю ночь. Переплетя наши руки, я получил подобие плота из рук. Пытался менять положение их для обогрева, но они мне не помогали. Наконец Медведю надоело уравновешивать «судно», подтягивая утопавших. Стало совсем темно. Подплывали и другие, спускаясь на дно, обессиленные. Забрезжил на востоке рассвет, занималась утренняя заря. И как звуки всякого живого, стали слышны голоса людей. Как и ночью, я подал голос.
До этого молчавший мой Медведь говорит мне: «Бросай свои крики, подойдем выпьем на Большой». Сначала я принял это за шутку, но он настойчиво повторил несколько раз. Потом я вспомнил о Большом проспекте на Васильевском острове и посоветовал Медведю лучше угол плота держать. Медведь всё не унимался, и мне пришлось пригрозить убить его доской, если он не будет угол держать. Угроза подействовала, и он стал лучше держать угол.
Стало ещё светлее. Человеческие голоса на воде оживали и далеко были слышны на спокойном море. То же делаю и я,
надрывая голос, кричу, согреваясь и как бы вызывая надежду. В это время Медведь преподносит новый сюрприз. «Брось кричать, – говорит. – Никто нас спасать не будет. Давай спускаться на дно». Угрозами заставил его утихомириться.
На горизонте появились один, второй, а затем и третий корабли – тральщики. Первый прошёл мимо, голосов на море прибавилось. Прошёл и второй. Я забеспокоился. Как же так? Терялась надежда. Кричу из последних сил и, как бы услышав, третий корабль в 500 метрах на 90 градусов разворачивается в нашу сторону. Смотрю, поднимает людей на борт, то же делают и два первых корабля. Медведь приумолк. Тральщик направился прямо к нашему треугольному плоту. Издали я заметил спущенный с борта толстый смолёный канат и не отрывал взгляда от него до тех пор, пока корабль не сошёлся вплотную с нашим плотиком. Затем я мёртво вцепился в канат руками и ногами и взглянул на наш плот. Трое моих подопечных как сидели с опущенными головами, так и продолжали сидеть кучкой. Медведь сидел с задранной головой, на которой чуть шевелилась чёрная копна волос, а на крупном круглом лице словно два подбитых пятна. Его глаза спокойно смотрели в мою сторону. Ещё один человек, вытянувшийся на досках, лежал мёртвым. Это был прощальный взгляд на наш дражайший спасательный плотик.
Моряки, потянув канат, подняли меня на палубу и тут же отнесли в матросский кубрик на верхнюю койку. Но мои зубы, как и всю ночь, дробью стучали в постоянном ритме. Горячий чай и два одеяла не сразу справились с забравшимся в меня, во все поры моего тела, холодом.
Спросил время, когда меня укладывали в койке. Оказалось восемь часов. Только перед Кронштадтом мои зубы перестали отбивать чечётку. Я немного согрелся и заснул. Но слышал, как машина корабля уверенно стучала и везла нас на землю в Кронштадт без помех с воды и воздуха.
С помощью матросов я сошёл с корабля в Кронштадтском порту и тут же был посажен в кабину водителя грузовой машины и отвезён в экипаж, как, кажется, называют флотские казармы.
По широкой металлической лестнице босой, без головного убора, в урезанной форме капитана, я медленно поднимался на второй этаж. Моряки, стоявшие у стен, смотрели с вопросительным выражением, а другие, осведомлённые, объясняли, что это подобранные в заливе. Показали комнату дежурного. Там у небольшого столика была сделана формальность регистрации – кто, что, откуда, ФИО, год рождения, звание. И тут же был отправлен в баню. Только здесь, сняв рубашку, я увидел свою рану на руке. Она напоминала человеческий открытый рот с посиневшими краями. После помывки в бане был одет в морскую форму, обут в ботинки, дали и мичманку, был накормлен и уложен в постель. Конечно, в море питания никакого не было.
Транспорт «Ярвамаа» № 547 обнаружен и идентифицирован в мае 2021 года совместной экспедицией Разведывательно-водолазной команды и Морской инженерной компании «Фертоинг» «Поклон кораблям Великой Победы. 180 миль до Ленинграда. История Таллинского прорыва на современной морской карте». Эстонский пароход английской постройки, 1894 года. В Таллине принял на борт около 800 человек, в основном военных моряков из штабов КБФ и Бригады торпедных катеров, а также флотское имущество и вооружение со складов в Таллине.
Вечером 29 августа был тяжело повреждён ударами немецкой авиации, от попаданий авиабомбы загорелась центральная надстройка. Поздно вечером 29 августа подошедшие на помощь тральщики спасли с горящего «Ярвамаа» более 500 человек. К концу дня 29 августа на «Ярвамаа» помимо находившихся там пассажиров из Таллина, были спасшиеся с «Калпакса». Выгоревший и пустой «Ярвамаа» затонул утром 30 августа, переломившись пополам в районе носовых трюмов. Корма транспорта возвышается над грунтом, а переломившаяся носовая оконечность погрузилась в грунт до уровня палубы. На носу судна обнаружен сильно коррозировавший судовой колокол, название на котором не читалось.
В Минной гавани мы вошли по трапу на верхнюю палубу грузового транспорта под таким названием. Вечерело. Подбегали одиночки, чтобы сесть на корабль. Затем пароход отшвартовался и вышел на рейд (по документам судно вышло из Минной гавани после 22 часов 27 августа. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова), чтобы встать на своё место в кильватерном строю себе подобных и боевых кораблей Балтийского флота.
Ночь стояли на рейде. Ранним утром 27 (на самом деле 28. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова) августа 1941 года армада кораблей двумя кильватерными колоннами на установленных дистанциях двинулась в сторону Кронштадта. Таллин горел. Немецкие пушки изредка стреляли по нашим кораблям, боевые корабли отвечали.
Остался за горизонтом Таллин. Мы с облегчением вздохнули, считая, что благополучно ушли от немцев. Но так казалось вначале. Трагедия этого похода была впереди.
Наши корабли шли по минным полям Финского залива, загаженного немцами и нашими моряками, под артиллерийским обстрелом с берега и постоянной бомбёжкой немецких самолётов. У нас прикрытия с воздуха не было, кроме арторудий и пулемётов боевых кораблей. Транспорта, такие как наш, никакого вооружения не имели. В этих условиях транспорта несли большой урон, от немецких самолётов особенно.
Наш транспорт подвергался воздушному нападению 12 раз. В 11 случаях он благополучно маневрировал и уходил от прямого попадания бомб.
Прошло более суток нашего хода. По пути движения мы встречали плавающих людей в море, отставших от разбитых кораблей. Каковы бы ни были потери, оставшиеся корабли продолжали идти вперёд без остановок. Немцы усилили охоту за боевыми кораблями, особенно за лидером Балтфлота крейсером «Киров». Он маневрировал среди кораблей, уходил от торпед, подводных лодок и охотников.
Но от одной торпеды ему было трудно уйти, выручил сторожевик, пожертвовав собой (Речь идет о гибели эскадренного миноносца «Яков Свердлов», шедшего в охранении крейсера «Киров». Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). В целях спасения боевого флота командование приняло решение, и был отдан приказ «Полный вперёд». Естественно, тихоходные транспорта отстали, лишившись боевого прикрытия, стали беззащитными мишенями для немецкой авиации.
29 августа участились случаи авианалётов немцев. Участилась гибель транспортов, а ответить на налёты могли только личным оружием, которым располагали люди – винтовками, пистолетами и в редких случаях это были пулемёты. На нашем транспорте был ручной или станковый пулемёт. Но это оружие для самолётов – что слону заноза. Каким-то чудом у нас оказался «Максим». Приспособили его для стрельбы по самолётам. Руководство этим делом взял на себя ЗНУ-Таллин капитан Журин. При одновременной штурмовке трех немецких самолётов по нашему кораблю, Журин и ещё двое прямым попаданием были убиты возле пулемёта. У Журина голова была пробита со лба навылет в затылок. На воде появлялись всё больше подбитые корабли. Всё больше плавающих беззащитных людей, просящих о помощи. Живые оставались плавать, а корабли шли без остановки, не желая жертвовать тысячами человек для спасения двух-трёх…
Прошло более половины дня 29 августа. Прошли мы мимо острова Гогланд, где был наш армейский гарнизон. Произошло короткое затишье. Мы уже было начали предвкушать благополучное наступление ночи, которое прикрыло бы нас темнотой. Утром мы могли быть в Кронштадте. Это были мечты, спасительное обольщение надеждой. Тихо мы беседовали с начальником техотдела капитаном Орловым о благополучном исходе плавания, сидя на настиле трюма. Море несколько успокоилось.
Вечернее солнце сияло перед закатом. Всё это способствовало радужным надеждам. Казалось, благополучию уже ничто не угрожало.
Около пяти часов вечера снова три самолёта один за другим показались на горизонте от солнца, они шли прямым курсом на наш корабль. Я говорю Орлову: «Сейчас будет штурмовка, нужно быстро прятаться» и побежал за чугунные механизмы стрел и присел на корточки. Орлов пошёл прятаться под брезент. При пулемётном обстреле пули свистели над головой и рикошетом застучали по всей палубе. Я почувствовал у рук и ног какое-то мгновенное подёргивание. В трёх местах были пробиты мои штаны и гимнастёрка, а на правой руке повыше локтя почувствовал разливающееся тепло – тепло крови. Пошевелил рукой – действует. Но с помощью товарищей я решил перевязать рану, для чего по трапу спустился в трюм, где мы размещались. На месте оказался мой помощник Небольсин, он мне и перевязал руку. Не поспел я надеть гимнастёрку, как услышал частую дробь ударов пуль и осколков об обшивку корпуса корабля, а затем взрыв в трюме корабля, волной которого меня отбросило в угол. Это было
12-е нападение на наш транспорт.
Бомба попала в капитанский мостик, прошла вниз в трюм, где и возник пожар. Корабль потерял управление, на плаву юлил. При взрыве деревянный настил на трюме выбросило в море, так же как и наш трап. Все, кто был на настиле, в том числе и Орлов, исчезли. Они погибли в море. Пожар и едкий дым выгоняли всё, что было живого. Раненые и изувеченные тоже стремились выбраться из этого пекла. Я хотел надеть противогаз, чтобы защититься от дыма, но его тоже не было на месте. Тогда я решил ускорить свой выход. Поднятые мои длинные руки оказались ближе к людям, находившимся на верхней палубе. Усилием четырёх человек я был поднят наверх.
Мне сразу бросилось в глаза погружающаяся мачта корабля впереди, примерно в 200 метрах от нас. Ясно, утонул ещё один корабль. По левую сторону примерно на том же расстоянии горел и разламывался другой корабль (Автор наблюдал гибель санитарных транспортов «Алев» и «Калпакс». То судно, мачты которого видел автор, это «Калпакс», а разломившееся по левую сторону – это «Алев». Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). Было видно, как сновали люди, в человеческом месиве ища спасения. Но через пару минут и он потонул в морской пучине. Сначала образовалась на воде какая-то воронка, а затем она затягивалась водой в круговерти. И море приняло прежний вид, только плавающая рухлядь, бочки и доски говорили о произошедшем. На одном водном поле почти одновременно было разбито три корабля. Крики о спасении на воде и на палубе нашего корабля – сотни, а может, и тысячи – все сразу и одновременно создавали ад, в котором редкий человек мог не сойти с ума.
На палубе, откуда ни возьмись, появился комендант корабля и громогласно объявил: «Товарищи, кто хочет жить, спасайтесь на воде, а у меня в трюме мины. Стоит взорваться одной, как ничего от корабля не останется».
Корабль горел, плавал и юлил. Я стал беспокоиться о плавсредствах. Но на корабле не было уже ничего – ни лодок, ни бочек, ни плотов и спасательных поясов, ничего. Посмотрел на правый борт корабля, где был сброшен канат, а на нём десятки людей висели на руках, как рыбёшки на кукане. «Нет, – подумал я про себя, – это смертники». Верхние давят на нижних, их руки не выдерживают и их подминает под себя юлящий корабль. Я продолжал поиск плавсредств и неожиданно вспомнил о гальюне, где был дощатый настил. Добрался посмотреть, оказалось, всё как было, доски целы. Рядом с уборной приметил громадный слесарный рашпиль. При его помощи оторвал одну доску, но она мгновенно из-под моих ног была унесена. Осталось две доски. Теперь я использовал метод самообороны – отрывая доски, защищался от преследователя сзади. Взял эти две доски подмышку правой руки, связал поясным ремнём и ещё одним привязал их к себе с левой стороны. Так было спокойнее. У коменданта я попросил выбросить второй канат на втором борту, чтобы спуститься в воду. На палубе царила паника обезумевших людей. Нашлись и такие, которые немецким летчикам в самолётах махали белыми тряпками, сигнализируя свою сдачу в плен. Такие были не только гражданские, но и в военной форме. Стрелялись. Бросались в воду, чтоб утонуть. А сколько потерявших нормальный человеческий облик блуждало по палубе с безумным взглядом! И тут же трупы убитых, раненых и изуродованных. Кругом стоны и крики «Спасите, спасите»… Увидев окровавленное лицо своего заместителя Гришко, я предложил ему спасаться, но ответ был краток: «Что с кораблем, то и со мной». То же ответил Небольсин. Остальных я никого уже не видел, они погибли. В такой обстановке я решил оставить корабль.
Минуты две я постоял на борту возле каната, набираясь решимости. Разулся, сбросил командную планшетку с блокнотом и деньгами. Стою. В этот момент в брючный ремень вцепилась рука молодой женщины. Её рот сказал: «Спасите меня». Умоляющие глаза подтвердили это. Она снова повторила слова о спасении. Я любезно предложил ей спускаться по канату первой. Она отказалась, повторяя слова. Тогда я шагнул к канату, женщина отпустила руки от моего пояса. Я с силой оттолкнулся от корпуса корабля, одновременно бросил канат и упал в море. Вынырнув, я стал отплывать в сторону, чтобы не быть затянутым под корабль. Женщина наблюдала за моим спуском. Я видел её стоявшей на борту, но не решившейся спуститься по канату.
Так я сошёл с горящего транспорта в морскую пучину Финского залива, не видя ни земли, ни берега, без надлежащих средств спасения.
15 часов на морских волнах
17:50 показывали мои карманные часы, остановившиеся, очевидно, как только я попал в воду. С первых минут я почувствовал неприятную прохладу воды Финского залива.
Знает ли человек, на что он сам способен? Знает ли он свои силы и возможности? По-моему, не всегда, а, быть может, всех своих возможностей и не знает. Это подтверждал мой опыт пребывания в водах Финского залива. До войны, в августе месяце я мог быть в воде Черного моря 20–30 минут. Также в воде Дона, а Невы – 5–10 минут, и то в июле. Перед войной, живя в Эстонии, я ни разу не отважился выкупаться. А тут сразу 15 часов при ранении в руку и вслед за пережитой катастрофой.
Я был метрах в 200–300 от своего горящего корабля, кругом, в обозримом пространстве видел человеческие островки на плотах и подручных средствах. В это время немецкие самолёты расстреливали людей на бреющем полёте. Струи огненного дождя из трассирующих пуль направлялись в сторону нашего горящего транспорта. Когда над головой был немецкий самолёт, я послал ему свои рвущиеся из души проклятия – бьёт беззащитных оголённых людей, это ли не вандализм!
Я пытался подплыть то к плоту, то к лодке, к живым людям, но они старались отплыть, едва завидев меня, боясь перегруза своей посудины. Один лишний человек мог потопить всех. Проходили мимо какие-то ботики, паруснички, но никого на борт не брали. Видел подводную лодку, не зная о её приближении. Она стояла, как будто чего-то ждала, на борту были люди (Это «мираж», скорее всего автор видел какой-то катер с центральный рубкой. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова). К ней я поплыл, не зная её принадлежности. Вскоре она погрузилась и ушла. Я начал дрожать. Решил плыть к своему горящему транспорту, чтобы погреться. Преодолел уже половину расстояния, как вдруг на нём произошел какой-то взрыв. Столбы дыма и пламени поднялись ввысь. Я остановился, потеряв надежду на обогрев. Чувствовал не только озноб, но и усталость. Про себя подумал, что если так буду мотаться по заливу, надолго меня не хватит. Решил беречь силы до подходящего счастливого случая. Я хотел видеть землю, дорогую мою землю, а коль скоро я её увижу, то уж буду на ней при любых условиях. Но для этого нужны силы. Медленным движением, чтоб сократить холод, держусь на паву бушующего моря. И вдруг увидел плавающую железную бочку. Быстро стремлюсь к ней, хватаю её как спасительницу и стараюсь сесть на неё верхом. Но первая волна выбивает бочку из-под меня. Много раз догонял и терял свою надежду, и всё же оседлать её я не сумел. Тут я вижу на плаву длинную доску. Бросаю бочку и плыву к доске. Коснувшись её рукой, я сразу испытал облегчение, надежду. Доска была метра три длиной и с дюйм толщиной. Лег на неё, обхватив руками, и почувствовал минутное облегчение. Почти блаженство. Был закат. Красивый закат. Я подумал, не может быть, чтоб я больше не увидел тёплого солнышка. Я должен сделать всё, чтоб его увидеть. Для этого я должен за ночь сохранить силы, а утро, может, увижу землю и доберусь до неё.
Темнело. Море понемногу утихало, как бы собираясь ко сну. Вижу, возле нашего горящего корабля кружатся два судёнышка. Подходят и отходят, снова скрываются в темноте. Подплыв, я узнал, что они взяли человек 150 живых, в том числе Гришко и Небольсина. Не прошло и получаса, как транспорт снова вспыхнул, а потом стал погружаться в море со всем содержимым (Фактически полупогружённое судно не затонуло в тот момент, а продержалось на воде до утра 30 августа и скрылось под водой только тогда. – Прим. историка Разведывательно-водолазной команды Михаила Иванова).
Стихали голоса утопающих. Охладевшее тело согреваю небольшими движениями рук и ног. Нет-нет да прорвётся полубезнадёжный голос в ночном морском мареве. Если кто окажется близко, таким же голосом безнадёжного смертника откликнется. Так случалось и со мной. Я подавал голос как сигнал и надежду на спасение. Попал я в перекличку таких голосов и подумал, что они плавают на более надёжных средствах. Кричу им, чтобы они взяли меня к себе, а голоса спрашивают, что у меня есть. Узнав, что у меня большая доска, они разрешили мне подплыть. В страхе, что они меня оттолкнут, плыву к ним. Их оказалось семеро. Они держались за два горбыля, стянутые одной поперечиной. Всем экипажем управлял неповоротливый верзила Медведь. Стоило ему повернуться, как один борт сооружения уходил в воду, другой задирался, и вся команда всё время рассыпалась, бросаясь на вздыбленную часть, чтоб уравновесить её. Я предложил свою доску положить на два горбыля и связать, чтоб получился треугольник. Третий угол взялся держать Медведь, опустив ноги между доской и горбылём. Свои доски, взятые в гальюне, я положил в середине, так что на них разместились трое безжизненных, но ещё дышащих людей. Я их держал всю ночь. Переплетя наши руки, я получил подобие плота из рук. Пытался менять положение их для обогрева, но они мне не помогали. Наконец Медведю надоело уравновешивать «судно», подтягивая утопавших. Стало совсем темно. Подплывали и другие, спускаясь на дно, обессиленные. Забрезжил на востоке рассвет, занималась утренняя заря. И как звуки всякого живого, стали слышны голоса людей. Как и ночью, я подал голос.
До этого молчавший мой Медведь говорит мне: «Бросай свои крики, подойдем выпьем на Большой». Сначала я принял это за шутку, но он настойчиво повторил несколько раз. Потом я вспомнил о Большом проспекте на Васильевском острове и посоветовал Медведю лучше угол плота держать. Медведь всё не унимался, и мне пришлось пригрозить убить его доской, если он не будет угол держать. Угроза подействовала, и он стал лучше держать угол.
Стало ещё светлее. Человеческие голоса на воде оживали и далеко были слышны на спокойном море. То же делаю и я,
надрывая голос, кричу, согреваясь и как бы вызывая надежду. В это время Медведь преподносит новый сюрприз. «Брось кричать, – говорит. – Никто нас спасать не будет. Давай спускаться на дно». Угрозами заставил его утихомириться.
На горизонте появились один, второй, а затем и третий корабли – тральщики. Первый прошёл мимо, голосов на море прибавилось. Прошёл и второй. Я забеспокоился. Как же так? Терялась надежда. Кричу из последних сил и, как бы услышав, третий корабль в 500 метрах на 90 градусов разворачивается в нашу сторону. Смотрю, поднимает людей на борт, то же делают и два первых корабля. Медведь приумолк. Тральщик направился прямо к нашему треугольному плоту. Издали я заметил спущенный с борта толстый смолёный канат и не отрывал взгляда от него до тех пор, пока корабль не сошёлся вплотную с нашим плотиком. Затем я мёртво вцепился в канат руками и ногами и взглянул на наш плот. Трое моих подопечных как сидели с опущенными головами, так и продолжали сидеть кучкой. Медведь сидел с задранной головой, на которой чуть шевелилась чёрная копна волос, а на крупном круглом лице словно два подбитых пятна. Его глаза спокойно смотрели в мою сторону. Ещё один человек, вытянувшийся на досках, лежал мёртвым. Это был прощальный взгляд на наш дражайший спасательный плотик.
Моряки, потянув канат, подняли меня на палубу и тут же отнесли в матросский кубрик на верхнюю койку. Но мои зубы, как и всю ночь, дробью стучали в постоянном ритме. Горячий чай и два одеяла не сразу справились с забравшимся в меня, во все поры моего тела, холодом.
Спросил время, когда меня укладывали в койке. Оказалось восемь часов. Только перед Кронштадтом мои зубы перестали отбивать чечётку. Я немного согрелся и заснул. Но слышал, как машина корабля уверенно стучала и везла нас на землю в Кронштадт без помех с воды и воздуха.
С помощью матросов я сошёл с корабля в Кронштадтском порту и тут же был посажен в кабину водителя грузовой машины и отвезён в экипаж, как, кажется, называют флотские казармы.
По широкой металлической лестнице босой, без головного убора, в урезанной форме капитана, я медленно поднимался на второй этаж. Моряки, стоявшие у стен, смотрели с вопросительным выражением, а другие, осведомлённые, объясняли, что это подобранные в заливе. Показали комнату дежурного. Там у небольшого столика была сделана формальность регистрации – кто, что, откуда, ФИО, год рождения, звание. И тут же был отправлен в баню. Только здесь, сняв рубашку, я увидел свою рану на руке. Она напоминала человеческий открытый рот с посиневшими краями. После помывки в бане был одет в морскую форму, обут в ботинки, дали и мичманку, был накормлен и уложен в постель. Конечно, в море питания никакого не было.
Публикация НП «Память Таллинского прорыва»
